— Твой отец оставил тебе Дом у реки, — говорит она. — Разве этого не достаточно?

— Достаточно?

Я смотрю на мать, надеясь получить что-то еще, какой-то знак любви, или прощения, или утешения. Во мне пробиваются первые росточки сочувствия к ней за то, с каким трудом ей это удается.

Хочется сказать матери слова, которые наконец объединят нас. Чтоб мы разделили горе, с которым жили все эти годы. Но тоже не знаю, что надо говорить.

— Мама, поговори со мной, — произношу просто.

В ответ она лишь смотрит на меня одним глазом и молчит. Не произносит слов, которых я так жду. Я делаю шаг к двери.

— Соня…

Оборачиваюсь. Она тянет ко мне слабую старческую руку.

Возвращаюсь. Наши пальцы соприкасаются на мгновение. Наклоняюсь, целую мамины волосы. И ухожу.

А сейчас — скорее к Джезу, скорее отпереть дверь! Я ведь с самого начала не хотела удерживать его силой. Он обязательно окрепнет. И сам потом не захочет уходить. Мы будем вдвоем бродить вдоль берега по икры в воде, не закатав джинсы. А парень может попробовать и чуть дальше — добраться до самых барж, залезть на борт. Кричать оттуда, чтобы я плыла к нему. Смотреть с баржи на Дом у реки и повторять мне, как бы ему хотелось жить здесь. А река вдруг качнет баржи, и мальчика вместе с ними приподнимет и опустит на волне, и он будет хохотать, притворяясь, что падает.

— Соня, мы построим плот! — прокричит он мне. — И свалим отсюда!

И, лежа на животиках, мы погребем по зеркальной воде искать потайные пещеры-проходы под темными причалами. Проведем вечер на укромном пляже, пока закат не зажжет реку. Будем искать глиняные трубки на полосе отлива. Копаться в грязи. И выкапывать сокровища. Следить за стайкой лебедей с лебедятами под крыльями. Никто нас не найдет. Будем только мы, лебеди и река — навсегда.

Среда

Соня

В автобусе по дороге домой я вспомнила о посылке, которую принесли сегодня. Пойду сразу к Джезу. Не могу больше удерживать его. Единственный способ прекратить их попытки забрать мальчика у меня — отпустить его, закончить все прямо сейчас. Вот этим я и должна заняться немедленно. «Зафиксировать» Джеза навсегда в то же мгновение, на том же этапе жизни, на котором умер Себ. А потом пусть делают со мной что хотят.

Сразу после возвращения домой вскрываю пакет и вынимаю рулоны бандажа «Модрок». Несу миску в музыкальную комнату. Джез наблюдает за мной.

В душевой наполняю миску теплой водой и ставлю у его ног, готовясь окунать в нее бандажи.

Вечер плещет в окна оранжевым светом, делая их похожими на карамельки. Порой небо над рекой кажется подпаленным: множество грязных выбросов в воздухе красит его в необычные оттенки, затуманивающие закат. Река отражает это химическое зарево, окрашивая берега и заливая комнату таким же праздничным, янтарным светом.

— Что вы делаете? — спрашивает Джез.

Он курит сигаретку с марихуаной. В чай юнцу подмешано снотворное — мне нужна его поддержка в исполнении задуманного, — хотя парень перестал сопротивляться с понедельника, когда мы сюда вернулись. Кажется, Джезу даже слегка приятно сидеть в этой комнате: пока он нездоров — никакой ответственности.

В последний раз я видела Себа на столе в нашей гостиной: в гробу, забальзамированным, застывшим в юности. Он вряд ли когда-нибудь смотрелся в зеркало или имел какое-то представление о собственном совершенстве. Но даже в смерти мой брат оставался красивым. Руки сложены на груди, уголки рта чуть опущены, как были и в жизни, словно он говорил: «Я знал, вы все подведете меня; я знал, ни черта у вас не получится».

Говорю Джезу, что хочу делать его статую. С минуту парень смотрит на меня. Затягивается сигаретой.

— С меня — скульптуру? — В голосе его чуть слышны тревожные нотки — даже под кайфом.

А мне надо, чтобы он был сейчас спокоен.

— Да. Только и всего, Джез. Это все, чего я хочу: запечатлеть тебя таким, какой ты сейчас.

Конечно, мальчик замечал, как я любуюсь им: руками, адамовым яблоком, что поднимается и опадает в нежном горле. Я пыталась скрывать свое обожание. Но раз или два за последние пару дней парень поднимал взгляд или поворачивал голову именно в тот момент, когда я считала, что он задумался. Джез успевал увидеть восторг в моих глазах, хоть я и быстро отходила, пытаясь скрыть его. Какая-то частичка души юного музыканта радовалась этому. Возможно, он догадывается о том, какой властью надо мной обладает. Недавно обретенное тщеславие поможет мне исполнить задуманное. Он подчинится. Хотя это портит саму его сущность, которую я хочу ухватить. Неспособность осознать собственную красоту и юность. Это отчаянно расстраивает меня. Получая желаемое, я уничтожаю его.

— Больно не будет, — успокаиваю Джеза. — Процесс деликатный. Этот материал используют беременные, чтобы моделировать свои животики.

— Но зачем они это делают?

— Хотят запечатлеть себя такими, какими уже никогда не будут.

Он смотрит на меня, выпучив глаза. Мои слова произвели противоположный эффект: ребенок снова испугался.

— От меня мертвого будет мало толку. Вы в курсе?

— Джез, пожалуйста! Попытайся довериться мне. Это последнее, о чем я тебя прошу.

— Последнее? В каком смысле — последнее?

— Последнее перед тем, как ты изменишься, станешь другим.

Мне безмерно грустно.

Джез еще так слаб. Болезнь вымотала его, иссушила. Он едва сопротивляется, когда я стягиваю с него джинсы и футболку. А потом все остальное.

— Холодно.

— Я зажгла камин. Как только начну, ты согреешься.

Несколько минут я пригвождена к месту видом его тела на белых простынях.

Намазываю парня вазелином. Сначала пальцы ног и между ними. Пальцы сгибаются, когда я делаю это, — тонкая косточка ступни цвета жженого сахара дергается. Приподнимаю по очереди каждую, подношу почти к самому лицу и намазываю вазелином. Мое теплое дыхание согревает его ступню, икроножные мышцы напрягаются, на губах Джеза играет улыбка. Он как лакмусовая бумага, реагирует мгновенно. Каждую ногу отдельно оборачиваю бандажом. Погружаю руки в теплую воду (они должны быть влажными), разглаживаю и прижимаю бандаж, затем оборачиваю ногу, еще и еще. Влажный гипс пропитает ткань, а проступившие излишки надо руками согнать вниз, чтобы он покрыл мальчика как бы дополнительным, тонким и непроницаемым слоем кожи.

Припоминаю пустые оболочки пауков в паутине моего гаража — идеальные копии сбросивших кожу живых существ, застывшие мгновения. Дохожу до его впалого таза: мускулы втягиваются, тело содрогается, когда накладываю бандажи. Не обращая внимания на реакцию, продвигаюсь выше, размазываю вазелин по грудным мышцам, чувствую под пальцами его твердые соски, еще выше — к шее, где чуть задерживаюсь, вдавливая гипс в выемку у ключицы. Мои пальцы ласкают ключицу, шею, уши Джеза. Блуждают по квадратному подбородку, по лицу. Вскоре он становится белым силуэтом, видны лишь контуры фигуры. Мальчик точь-в-точь в том возрасте, когда я видела Себа в последний раз.