— Странно, вообще-то… И вроде тяжелеет… — говорит Джез.

Речь его становится невнятной, голос слабеет: начало действовать лекарство. Глаза расширяются. Парень выглядит так, будто ему все очень сильно надоело.

— Это гипс высыхает, — поясняю.

— Я как в клетке. И мне это не нравится. Жарко.

— Просто влажный гипс вступает в химическую реакцию с воздухом. Это ненадолго.

— А что будет с лицом?

— Не разговаривай. Шевелиться нельзя, иначе ничего не получится.

— Но… вы ведь не будете замазывать мне лицо? Я же не смогу дышать!

— Вот, держи соломинку. Возьми в рот и дыши через нее.

Накладываю бандажи парню на лицо, легко надавливаю кончиками пальцев в ложбинке между подбородком и губами. Выкладываю кусочки бандажа на нос и щеки, разглаживаю их на глазах и — одним пальцем — размазываю гипс по векам. Каждую впадинку, каждый бугорок. Ну вот, с этим все. Передо мной — белая неподвижная форма в увядающем оранжевом свете заката. Я сделала это. Заполучила его.

* * *

Они пришли в Дом на реке ранним утром на следующий день. В окнах моей комнаты пульсируют голубые вспышки. Я встаю и, полусонная, иду вниз. Одни уже вышибли дверь в стене и крошат входную ломиками, другие молотят по решеткам на окнах. Над домом кружат вертолеты. Они бросаются наверх по ступеням: тяжелые башмаки, пуленепробиваемые жилеты, тазеры в кобурах, кожаные перчатки. Один заламывает мне руку и держит, остальные топают по лестнице к музыкальной комнате. Колотят в дверь, затем ударом ноги распахивают ее. Улыбаюсь, зная, чтó они там найдут. В музыкальной комнате — Джез, статичный, неживой, каждая пора его кожи точно воспроизведена. Паучья оболочка, что качается в шелковой паутине, никогда не состарится. А живого тела нет. От настоящего Джеза не осталось и следа, будто его здесь не было и в помине. Я быстро ухожу с ними, потому что здесь делать больше нечего.

Год спустя

Соня

Здесь не понятно, что за погода на дворе и даже какое там время года. Весь день свет снаружи бледный, но сейчас будто темнеет. Ветви невысокого дерева снова голые. А больше особо и смотреть не на что. Высокий забор с колючей проволокой по верху, бетонная стена многоэтажного гаража. Реки нет. Ее у меня отняли.

Он приходит после того, как на подносах увозят чайные кружки. Входит в камеру в шарфе и шерстяной куртке, и я понимаю: там, за окном, настоящая зима. Садится в зеленое пластиковое кресло и смотрит на меня тем же взглядом: глаза полуприкрыты, будто пытается понять. Я молчу, просто гляжу на него в ответ. Помню прикосновение кончиков моих пальцев к его ресницам, мои губы на его горячей коже. Помню теплый запах у него за ухом. Но это не тот мальчик, что лежал в полубессознательном состоянии между сваями, где я оставила его на свободе. Он крупнее, шире. Помню, щетина у него еще только проклевывалась, а сейчас она чернее и грубее. Его юность миновала, как «Клипер», несущийся по реке: миг — и не видно, не слышно, он исчез за Барьером Темзы, оставив нам лишь волны от кильватерной струи.

Джез остается у меня ненадолго. Признается: что-то заставляет его снова и снова возвращаться к Дому у реки. Частенько сидит на стене напротив. Чувствует дом частичкой себя. Людей, живущих в нем теперь, не знает. Разумеется, Грег и Кит укатили в Женеву. Время от времени я получаю от них весточки.

Открываю рот, чтобы объяснить, что, даже если я продолжала бы удерживать его там, даже если бы полиция наконец не сложила показания Марии, Мика и Алисии и не сделала вывод, что мальчик — в Доме у реки, все равно ничего бы не получилось. Я сама, собственными руками развалила то, чего добивалась. Но слова застревают в горле.

Наконец парень спрашивает, что случилось в ту ночь, когда я его отпустила. И я пытаюсь рассказать.

Когда я вернулась в музыкальную комнату, уже почти стемнело. Привязала динги к цепи под стеной, у каменных ступеней. Начинался прилив. Джез, развалившись, в забытьи сидел в кресле-каталке, готовый к отъезду. Я вытолкала ее со двора и далее — через аллею до спуска к воде. Весла лежали на рычагах каталки. Я везла мальчика по пешеходной дорожке вдоль реки, в черной тени угольного причала, к ступеням, где дожидалась моя лодочка. На сердце было легко, все страхи ушли. Совсем не так, как в ту ночь, когда тело Хелен упало в прожорливую реку и меня сковало оцепенение от осознания того, что я натворила. Сказочный закат угас. Было темно. Оранжевые огни зданий на другом берегу буравили воду. Динги, привязанный у верхних ступеней, учтиво кивал нам на весеннем приливе, словно рассказывая, с каким нетерпением ждал.

Джез легко соскользнул в лодку. Каталку я оставила на лестнице, она больше не понадобится. Кто-нибудь заберет — в аллее ничего не пропадает зря. Скорее всего, она очутится на Дептфордском рынке, или какая-нибудь заблудшая душа приспособит ее под лоток на колесиках либо под детскую коляску.

Я забралась в лодку позади мальчика, вставила весла в уключины. Несколько минут потратила на то, чтобы подготовить его. Гипс я сняла. Его кожа все еще была теплой после «упаковки» и скользкой от вазелина. Уложила парня симметрично — голова на носу, ноги почти упираются в корму. Лодка-то маленькая.

Оттолкнулась веслом и начала грести по темной воде. Мы легко скользили вверх по течению: я знала о приливе. Ночь была теплая. Как и прошедший день. В феврале бывают такие странные дни, и все думают, что весна уже пришла. Пабы — битком, люди выходят подышать на деревянные террасы. Проплывая мимо, слышим смех, обрывки разговоров. Все питейные заведения мне знакомы, ведь я много лет живу на реке: «Трафальгар», «Проспект Уитби» на севере, «Мэйфлауэр» на юге. Воспоминания о наших с Себом денечках отражаются словно огни в воде, когда мы проходим мимо каждого из них. Я гребу вверх по течению, и падающие с весел капли зажигаются от огней обоих берегов. Состояние покоя и полного согласия с собой. Джез у моих ног, лежит на спине, такой тихий, пассивный. Как хочется, чтобы это путешествие не кончалось… Река нежна и тиха. Джез и я — мы на лодке, вдвоем, мы вместе, и никого нам не надо.

Мы доплыли до северного берега под мостом-шоссе. Гребу в тень между сваями. В наши дни здесь висели бы зловещие увядшие венки, обозначая место трагедии. Но мы не стали выделять место гибели Себа, когда отвязали моего брата от веревки, обмотавшейся вокруг его шеи. Веревка душила его, когда он кричал мне: «Держи!» — а плот начал тонуть. Я и держала, тянула в темноте… Себа накрыло волной от прошедшего мимо речного трамвайчика, и я потянула еще сильнее, чтобы не дать воде утащить его. Откуда ж мне было знать, что веревка, которую я тяну изо всех сил, душила его.

— Тяни, Соня! — кричал мальчик. — Тащи! Держи меня! Помоги!

И я тащила. Тянула, чтобы спасти его.

Я замолкаю. Поднимаю взгляд. А Джез уже ушел — тихонько, не прощаясь.

Так странно… Порой чудится, будто я слышу реку здесь, хотя мне говорят, что это игра воображения, потому что до реки много миль по автостраде. А еще промышленные зоны и обширные пригороды, прежде чем доберешься до парка, где можно стоять в разгар прекрасного дня в окружении зелени и обнимать взглядом весь Лондон. Только тогда можно мельком увидеть реку, крадущуюся между Куинс-Хаусом и отвратительными строениями эпохи восьмидесятых на другом берегу, за которыми торчат высотки Кэнэри-Уорфа. Это и сейчас хорошая прогулка: вниз меж пышных кедров, мимо Кондуит-Хауса и на выход из парка через старинные, кованого железа ворота, к подножию холма. Потом надо пересечь Гринвичский базар и пройти мимо «Катти Сарк», укрытой белым пластиком на время реставрации, — и только тогда вы ступите на дорожку возле реки, где перила старого Морского колледжа отбрасывают на плитняк длинные, похожие на решетку тени. Путь долгий-долгий.