уходить. Удерживало нас только то соображение, что, может быть, мы уйдем пешком, а тут последует распоряжение властей отправить нас в организованном порядке. Тогда мы только зря наскитаемся: пробираясь пешком, придется ночевать кой-где, скрываться в лесу, а на дворе был уже декабрь.

С другой стороны мы опасались, как бы германская революция не повернула в другую сторону, и не наступил бы такой «твердый порядок», при котором нас могли бы задержать еще надолго.

Взвешивая все это, мы все же готовились к походу. Хозяевам мы об этом сказали, и они нам не препятствовали, даже наделили на дорогу сухарями, маслом, салом и другими продуктами. Наконец, в один из дней мы совсем решили трогаться. Но тут я внес такое предложение: давайте, мол, я пораньше выйду вперед, пойду в город, в комендатуру и разузнаю, нет ли все-таки надежды на отправку. Если узнаю, что нас скоро отправят, то к двум часам вернусь, и поход отменяется. Если же к этому времени не вернусь, то надевайте свои котомки и идите, а я в городе к вам пристану.

Так и порешили. Взвалив на плечи свою котомку по размеру как у уфтюгского рекрута[288], я отправился. Комендант, увидев меня в таком походном виде, спросил по-русски (он хорошо знал и русский язык, и меня): «Куда собрался, Юров?»

— Как куда, домой.

— Ну и дурак, если хочешь идти.

— Почему дурак, мне же хочется поскорее домой попасть.

— А вот если, говорит, пойдешь, то как раз нескоро попадешь, а если подождешь, то через три дня поедешь на поезде.

— А верно ли это? — сомневался я.

— Даю, — говорит, — честное слово.

— Ну, если так, — говорю, — то вот тебе от меня гостинцы. И достал ему из котомки кило три свинины и кило масла. Тогда в городе это было целое богатство. Он очень обрадовался моему подарку и бурно меня благодарил, заверяя, что через три дня мы непременно будем отправлены: фельдфебель уже уехал формировать состав.

С этим я поспешил обратно, оставив котомку на хранение в комендатуре. Но тут по дороге я понял, что заболел, по-видимому, испанкой[289]. Поэтому шел я медленно, часто садился отдохнуть. Все же поспел вовремя: ребята как раз, надев уже котомки, собирались двинуться в путь.

Когда я им сказал, что идти не нужно, что скоро нас увезут, мнения разделились. Некоторые не очень этому поверили. Да и к тому же всем хотелось поскорее чувствовать себя в пути к дому, ждать еще хотя бы три дня казалось нестерпимым. Большинство все же решило на эти три дня остаться и тогда уже, если комендант обманул, идти, а двое не стали ждать, ушли.

К ночи я свалился совсем, был бред. И на следующий день не мог поднять головы. А лежал я в комнате один, ребята ушли к своим хозяевам работать. Мои же хозяева, по-видимому, считали, что я либо уже ушел, либо не хочу выходить на работу. За весь день, уже к вечеру, мне принесла только кружку кофе батрачка хозяина, у которого мы жили.

На другой день я с одним из товарищей передал своим хозяевам, что если они не будут оказывать мне помощь, то я пожалуюсь Совету депутатов. Это немедленно возымело действие: хозяйская дочь тотчас притащила мне молока, хлеба и прочего и участливо расспрашивала, что со мной случилось, уверяя, что они не знали о моей болезни.

Через три дня из города передали по телефону, чтобы хозяева везли нас на станцию. А здоровье мое не улучшалось. Когда подали подводу, меня товарищи вывели под руки и помогли влезть на телегу.

Конвойный наш, пришедший нас проводить, уговаривал меня не ехать, а лечь в лазарет, но я отказался: пусть лучше умру в пути, но в Германии больше не останусь.

На станцию нас собрали со всего уезда, набрался целый эшелон. Погрузили нас опять же в «телячьи» вагоны. В пути мне оказывал помощь, приносил кипяточку и т. п. Иван Бойцов, уроженец Валдайского уезда Новгородской губернии. До этого я знал о нем только то, что он ловко таскал кур, снимал их с насеста без шума, а тут он оказался лучшим товарищем, ухаживал за мной, как хорошая сиделка, как будто это входило в его обязанности. Жаль только, что, по-видимому, от меня и он заразился: когда подъезжали к Минску, заболел и он. В Минске мы оба попали в санитарный поезд. В Москве его отправили в лазарет, а я, почувствовав себя лучше, ушел со всеми на передаточный пункт. Так с тех пор мы с ним и не виделись.

Часть 4. Искания

Возвращение из плена

Еще немцы нам твердили, что в России голод, и мы напрасно туда едем, что лучше было бы пока остаться в Германии. А когда мы добрались до Минска и поехали дальше, на станциях стали встречаться люди, едущие из России в Германию, Польшу и вообще заграницу. Это были, конечно, не рабочие и крестьяне[290]. Они тоже рассказывали нам всевозможные ужасы про Россию и говорили, что мы совершенно напрасно туда возвращаемся. Но мы не придавали никакого значения всем этим россказням.

В Минске мы впервые встретили красногвардейцев. Нам они очень понравились, несмотря на их пестрое обмундирование. Нас подкупала их бесшабашная удаль. Мы восхищались тем, как они разделывались с убирающимися восвояси немцами, бесцеремонно отбирая у них то, что те «нечаянно» прихватили из России.

Вот и Москва. Еще на вокзале мы услыхали, как одна сестра милосердия рассказывала, что в Москве уже несколько дней не выдают хлеба, а выдают только по стакану подсолнухов, и что люди мрут как мухи.

На приемном пункте, когда мы переночевали, нам с утра объявили, что будет выдан