ли мы работать тяжелую работу. Мы в один голос загалдели: «Какие мы работники, только что из лазарета, чуть живы!» Хозяин заругал коменданта: «Какого черта, я просил у него хороших ребят, а он посылает едва живых» — и велел конвойному отвести нас обратно.

Нам опять долго пришлось сидеть в комендатуре. Вызвали по телефону одного крестьянина, которым была сделана заявка на одного пленного. Когда он приехал, ему предложили выбирать любого из нас. Он спросил, кто чем занимался дома. Товарищи мои оказались рабочим и батраком. Выбрал он меня, по-видимому, как крестьянина, а товарищей отправили на торфоразработки.

Мой хозяин повез меня к себе домой, километров за 12. Он был старик 63 лет, семья его состояла из жены, сына 30 лет, находившегося в плену в России, да дочери лет 25. Жили у них еще батрачка Берта и батрак-подросток. Позже еще второго взяли, тоже подростка, и к сенокосу вернулся из плена сын.

Жилой дом и скотный двор были кирпичные. В доме пять комнат: каждая пара — муж и жена — у них в Германии спят в отдельной комнате. Когда сын их вернулся из России, то, смеясь, рассказывал, что у нас вся семья, будь в ней хоть три женатых брата, спит в одной избе и прямо на полу. Когда я однажды пошутил, почему он не привез себе из России жену, он ответил: у вас, говорит, девицы вшивые, они по праздникам тем и занимаются, что с ножом в руках бьют друг у друга вшей. К стыду моему, я не мог этого отрицать[283].

Чувство голода я, живя здесь, забыл очень скоро. В первые дни я руководствовался не аппетитом, а количеством съедаемой пищи, и нередко кончал есть, чувствуя еще волчий аппетит, который за время голода стал чертовски ненасытен. Но постепенно он стал приходить в норму, и примерно на втором месяце я стал чувствовать себя сытым, съедая не больше моих соседей по столу. От хлеба, не намазанного сливочным маслом, и от картошки, слабо помасленной, я стал воротить морду — вот до чего дошло!

Кстати о масле и других жирах. Если бы мне не пришлось так поголодать в плену, то я, наверное, до конца жизни не привык бы к маслу: раньше меня от одного запаха масла, сала или свиных щей тошнило, а теперь эти запахи стали даже приятными.

Однажды, когда я был еще на заводе, я как-то почувствовал себя от голода особенно худо, так ослабел, что, не держась за что-нибудь, не мог держаться на ногах. Это было, наверное, написано и на моем лице, так как один из немцев, работавших с нами, присмотревшись ко мне, подал мне свой завтрак — два сложенных вместе и намазанных салом ломтика хлеба, на вес граммов 100–150. Я хотел было сало удалить, но рассудил, что вместе с ним соскребу и часть хлеба, его останется совсем мало. Тогда, набравшись мужества и закрыв глаза, я начал жевать и глотать бутерброд. Пока ел — ничего, не стошнило, но потом я целый день отплевывался. Потом мне довелось съесть несколько бутербродов со сливочным маслом, эти пошли лучше, уже и плеваться не приходилось. Так я привык к маслу. И это вышло очень кстати, так как у Барча (фамилия моего хозяина) маслом кормили каждый день.

В сравнении с нами, русскими мужиками, немецкие хлеборобы жили толковее. Они не только лучше, более доходно, вели хозяйство, но лучше умели и потреблять. Образ жизни они вели такой, какой советовали врачи в книжках, которые мне доводилось читать. Они никогда не обжирались, как мы, до того, чтобы с трудом вылезть из-за стола, и не было у них больших перерывов между «вытями»[284], поэтому они не доводили себя до того, чтобы, сильно проголодавшись, набрасываться на еду по-волчьи. Время еды у них строго регламентировано, летом ели 5 раз в день, зимой — 4. Раз заведенного порядка они строго придерживались. Бывало, как ударит в полдень колокол на обед, так пусть будет хоть немного не закончена копна сена и пусть даже угрожает дождь — они немедленно бросают работу и идут обедать.

Хлеба они ели мало. Пожив у них, и я стал мало его есть, потому что в меню каждый день входили такие продукты, как масло, свинина, колбаса, сыр, ветчина, яйца. Удивительно ли после этого, что желудок не особенно претендует на хлеб, а на хлеб всухомятку и вовсе не предъявляет спроса.

Я думал, откуда же у них берется такое обилие этих продуктов, что они весь год не видят в них нужды? Земля, что ли, у них так хороша? Так нет, земля обыкновенная, супесь.

Дело оказалось не в земле, а в мастерах земли. Хозяин мой рассказывал, что когда он был маленьким, у них была трехполка, и хлеба тогда вырастало столько, что не каждый год его хватало и для прокормления семьи. Минеральных удобрений тогда не применяли, сеяли несортированным зерном — вот и весь секрет. А теперь он с этого же участка земли собирает хлеба столько, что больше половины вывозит на продажу в город, хотя и дома его расходуется больше, так как больше держат скота и разной живности: кур у них было штук 200, гусей на зиму пускали штук 20, свиней держали около 25.

Смотря на все это, я не мог не видеть, как бестолково хозяйствуем и живем мы, не умея вести правильный образ жизни, теряем преждевременно здоровье: то обжираемся, то голодаем, то болтаемся без дела, то надрываемся на работе едва не целыми сутками без перерыва.

Раз перед сенокосом мы с хозяйским сыном ездили за дровами километров за пять от дома. День был жаркий, но когда ехали обратно, слегка брызнуло дождичком. И как только мы приехали домой, он велел сестре принести мне сухую рубаху, а то, говорит, заболеть можешь от сырой-то рубашки. Чудак, если бы он знал, как я дома иногда работал целыми днями под проливным осенним дождем, промокший до последней нитки!

Жить и работать в деревне нам было еще и в том отношении хорошо, что мы не видели около себя конвоиров. На несколько