деревень был лишь один конвойный, да и тот жил и работал дома, в своем хозяйстве. Поэтому мы видели его только, когда нам самим нужно было получить у него белье, обувь или одежду — он был для нас еще и каптенармусом.

По воскресениям мы были свободны от работы и собирались из нескольких соседних деревень в одно место, человек по 30 и больше. Многие приносили с собой денатурат, а некоторые и виноградное вино, добытое не слишком честным путем из подвалов хозяев. На закуску тащили кто кур, кто яйца, а иногда ловили рыбу: речонка тут протекала небольшая, но такая рыбная, что рыбу можно было брать чуть ли не голыми руками. Место, облюбованное нами для таких пикников, вместе с речкой принадлежало помещику, ловля рыбы была запрещена, и окружающие немцы-крестьяне соблюдали этот запрет свято. Но нам почему-то никто об этом не говорил, а письменные правила и объявления для нас не существовали, нам запрещение нужно было более реальное, в виде, например, приклада.

Сварив рыбу, кур и яйца, начинали пирушку. Я, конечно, ограничивался едой, спиртного не пил. Подвыпив, шли по русскому обычаю гурьбой по деревням, с гармоникой, песнями и пляской, чем приводили в удивление немцев: у них ведь не принято не только так ходить, но и вообще показываться в пьяном виде на людях.

Разгулявшиеся из наших закатывались иногда в пивную, где заказывали дюжинами пиво, загромождая все столы бутылками и наполняя помещение пьяным гамом. Немцы же обыкновенно заказывали по одной кружке или бутылке и, изредка потягивая пиво, читали газеты. Однажды в деревне Шайндамрово[285], когда наши громко зашумели в пивной, немцы-посетители потребовали у хозяина, чтобы он удалил русских, но хозяин отказался это сделать, откровенно заявив, что ему такие посетители выгодны. Тогда немцы ушли из пивной сами.

Ночевали мы не каждый у своего хозяина, а на несколько человек нам отводили у одного из хозяев общую квартиру. Мы жили всемером в двух комнатах. Дом этого хозяина был в полукилометре от моего. У них ведь у каждого свой отдельный участок — или в виде отруба, когда несколько хозяйств составляли небольшую деревню, или в виде хутора, когда дом был на самом участке. Деревня, в которой я жил, состояла из трех домов, называлась Кляйне Маулен[286].

Постельные принадлежности были необычны для нас: на каждого по две перины (у них принято не только спать на перине, но и укрываться вместо одеяла тоже периной), две подушки, две простыни и вниз, под перину, тюфяк. Дома же я кроме соломы ни на чем не спал, а укрываться часто приходилось балахоном или кошулей. А ведь я — тоже крестьянин, как и мой хозяин!

В окнах наших комнат были решетки из продольных прутьев — по-видимому, у хозяина тут был раньше склад. Хозяин этот был богаче моего, дом у него был двухэтажный, из 15 комнат.

С некоторых пор пленных на ночь уже не запирали, но мои товарищи сами попросили хозяина запирать нас: мол, то там, то тут происходят кражи и могут подумать на нас, так как все кражи приписывают русским, а если ты нас запрешь, то мы будем вне подозрений. Немец согласился и велел своей батрачке на ночь нас запирать. Алиби наше было обеспечено, а между тем трое из нас почти каждую ночь ходили «на добычу»: то сливок притащат, то фартук с пролетки срежут на сапоги. К тому же у нас и сапожник был: сделают сапоги, да немцам же и продадут. На подошвы таскали так называемые шорни — упряжь, заменяющая наш хомут, состоящая в основном из широкого, толстого ремня. Однажды украли у одного немца овцу и утащили ее русским, работавшим в 8 километрах у помещика, который кормил их плохо, хлеба давал ту норму, какую давали в городе. Наши часто таскали им разные продукты, воруя их у немцев. Выпускали мы этих добытчиков в окно, оно было растворное, а прутья решетки отгибали двумя специально приспособленными колышками. На день этот прибор прятали под мой тюфяк: товарищи считали, что меня менее всех могут заподозрить.

Революция в Германии. Домой!

Как-то мы с хозяйским сыном разговорились о войне. Он посетовал, что долго нет мира. Я ему и говорю: «Когда вы сделаете со своим кайзером то, что сделали русские с Николаем, вот тогда и мир будет». Это его так взбесило, что он, никогда раньше со мной не ругавшийся, тут разорался, как сумасшедший, и погрозил сообщить обо мне жандарму.

Угроза была не пустяковая, нам было известно, что многие русские уже поплатились за подобные советы немцам последовать примеру русских рабочих и крестьян. И с того дня хозяйский сын стал относиться ко мне совсем по-другому, недружелюбно.

На мое счастье недели через две кайзера и в самом деле свергли. Пришел я как-то с работы, а он мне и сообщает: «Иван, унзер кайзер абгеданкт»[287], — «Черта с два, — говорю, — абгеданкт, прогнали».

После этого уж он жандармом не грозил, так как сначала Советы и у них играли значительную роль. Приверженцы старого порядка затихли или даже выдавали себя за преданных революции.

Даже в Брянсберге, этом маленьком провинциальном городишке, мне пришлось видеть, как буржуа с брюхом, как у стельной коровы, показывая свою «революционность», ходили по городу в рядах демонстрантов с красными бантами и пели вместе с другими революционные песни. Комичен был их вид.

Теперь уж я пугал иногда своего оппонента тем, что грозил сходить и пожаловаться на него в Совет рабочих и крестьянских депутатов. И это очень хорошо действовало. В первые недели революции для нас, пленных, создалось неопределенное положение. Многие собирались партиями и в открытую шли по тракту в сторону России, иногда с гармониками и песнями. Население, а особенно солдаты, относились к этому сочувственно и часто даже оказывали содействие. Но находились и такие «сторонники порядка», которые таких беглецов задерживали и водворяли в лагеря. Чаще всего это делали офицеры.

Мы тоже стали подумывать