видеть, как господа офицеры подрались между собой из-за костей, оставшихся на дне котла, которые конвойные разрешили им взять.

Мне было не смешно, а грустно: до какого состояния доведены люди! Ведь это были люди образованные, некогда с барской гордостью и спесью, а не смогли сохранить простого человеческого достоинства.

Офицеры расспрашивали солдат о том, как кормят на работах и, узнав, что там кормят лучше, особенно на сельхозработах, а у крестьян и вовсе хорошо, жалели, что им нельзя попасть на работы, так как офицеров привлекать к работе не полагалось.

Отношения между офицерами и солдатами были уж не те, что прежде. Солдаты знали, что у нас на родине новой властью отменены все привилегии господ, и держались с офицерами независимо, даже подчас насмешливо, нередко крыли их матом.

Как-то один офицер беседовал с группой солдат. Как обычно, разговор шел о еде, о голоде и о том, как трудно его переносить.

Офицер имел неосторожность заметить, что если, мол, потуже затягивать ремень, то это до некоторой степени притупляет остроту чувства голода. Но его сразу же несколько голосов перебили: это, мол, для вас, господ, новое дело, а мы и дома с этим способом были знакомы! Он понял, что попал в очень глупое положение со своим советом, и у него пропала охота продолжать беседу.

Как-то один поручик из моей комнаты вытаскивает из-под кровати несколько пар носков и носовых платков и подает мне их со словами: «На-ка, Юров, выстирай мне это». Я, как бы удивленный, вытаращил на него глаза. Он истолковал это по-своему и поспешил заверить меня, что за эту работу он заплатит. Тогда я, чтобы вывести его из заблуждения, сказал: «Слушайте, поручик, почему вы не предложили свою стирку вот, например, капитану (показав на того рукой)? К тому же он меня помоложе, хотя вас все-таки постарше. А не предложили вы ему это, конечно, потому, что это его оскорбило бы. Почему же вы считаете, что это не может оскорбить меня? Ведь вы, конечно, знаете, что по новым законам нашей страны нет больше господ и слуг, нет дворян и крестьян, а есть одни граждане?» Прочитав ему эту нотацию, я ушел из комнаты. Никто из 12 офицеров, бывших в комнате, не сказал ни слова, ничего не ответил и тот поручик.

Вскоре после этого во дворе подсел ко мне прапорщик, самый маленький из них по росту и чину и самый молодой по возрасту, и завел разговор о политике. Мы ведь, говорит, тоже за революцию, мы тоже боролись против самодержавия, но поверь мне, говорит, что захват власти большевиками погубит Россию. Ведь теперь, говорит, управляет Россией разный сброд да жиды. Мы, говорит, вас считаем братьями, но меньшими братьями, потому что мы образованны, а вы еще темны и без нас вы пропадете. Надо было оставить у власти людей образованных.

Я сказал ему в ответ, что «меньшими братьями» мы быть не хотим, а хотим быть сами хозяевами. И это вполне законное желание: ведь на что ни взгляни, все создано нами — рабочими и крестьянами.

А что касается образования, так, когда мы будем хозяевами страны, мы постараемся и образование получить. А если мы не станем хозяевами, то еще сто лет останемся темными и, стало быть, «меньшими братьями», потому что нас по-прежнему не допустят в школы. Мы не хотим, чтобы и вы были меньшими братьями, а если хотите с нами честно заодно работать, то будьте равными.

Так мы изложили друг другу свои «программы». В заключение он предложил мне давать уроки, заниматься со мной. Раза два мы с ним позанимались, но мне невтерпеж стало от его снисходительного сюсюкания, и я отказался от его услуг.

В немецкой деревне

К тому же я решил во что бы то ни стало попасть в деревню. К этому побуждал меня не только голод, но и большое желание посмотреть, как немецкие крестьяне ведут хозяйство.

Но оказалось, что и здесь в деревню отправляют только из лазарета. С целью попасть туда я направился в околоток. Врачом там оказался наш пленный, еврей. Человек он оказался хороший и я, пользуясь тем, что больше пациентов у него не было, откровенно сказал ему, что ничем я не болею, а просто хочется попасть в деревню и противно быть денщиком. Показал я ему свои стихи, рассказал о своих убеждениях — словом, поговорили по душам и он согласился, что мне не подходит быть денщиком. Пообещал переговорить обо мне со старшим врачом-немцем и велел прийти завтра. А на другой день, как только я явился, меня без всякого осмотра «нашли необходимым» положить в лазарет.

И вот лежу я в лазарете день, второй, третий. Кормят так, что только подготовляться в царствие небесное. Да и вся обстановка этому содействует: кругом — полумертвецы, скелеты, обтянутые кожей. Какая-нибудь пустяковая рана не заживает месяцами, один третий месяц лежал с чирием на руке после того, как врач его разрезал. Как-то меня заставили перенести одного больного с койки на операционный стол. Я сам тогда был не дюже силен, но когда я взял этого человека, ростом во всю койку, на руки, то был поражен тем, насколько он легок: я нес его, как ребенка, на вытянутых руках, без малейшего напряжения.

И я решил, пока меня тоже не превратили в такую мумию, выписаться из лазарета. На седьмой или восьмой день я заявил, что чувствую себя здоровым, и меня выписали.

Троих нас выписавшихся привезли в Брянсберг[282]. Тут нас долго держали в комендатуре, по-видимому, обсуждая, куда нас отправить, на какие работы. Наконец конвойный повел нас. Вывел за город и, смотрим, подводит к лесопилке. У нас так сердца и упали: не по силе будет работенка, да и питания хорошего тут ждать нечего. Уговорились между собой как-нибудь отбояриваться от этой работы, ссылаться на слабость здоровья.

На наше счастье нас хозяин первым делом спросил, можем