мне за всю жизнь не довелось увидеть члена РСДРП — не столько потому, что их было мало, сколько потому, что им приходилось соблюдать строгую конспирацию. Следовательно, думал я, наши социал-демократы были революционными, коль им приходилось так прятаться, а здешние — чем же они занимаются, если их не беспокоит правительство кайзера? Уж есть ли в них что-нибудь революционное?

Чтобы проверить, что они за революционеры, я спросил их, думают ли они убрать своего кайзера. «А зачем? — последовал ответ. — Наш кайзер — клюг (умный), ваш Николаус — дум-дум (глупый), его нужно убрать, а нашего незачем, он нам даст все без революции, без кровопролития». Я им доказывал, что ничего они без революции не получат, и что чем умнее царь, тем хуже для народа. Некоторые со мной соглашались, но не все.

Проверяя их начитанность, я спрашивал их о Карле Марксе, Фридрихе Энгельсе, Вильгельме Либкнехте, Бебеле и других известнейших социалистах, в основном их соотечественниках, но эти «социал-демократы», оказывается, о них и не слыхали, они знали только своего Шейдемана[280]. Между тем все они имели восьмилетнее общее образование, чему только учились?

Я часто сравнивал их с моими товарищами Мишей Мисариным и Андрюхой Юровым (о них рассказывалось выше), которые если уж проучились по шесть зим, так по крайней мере были безукоризненно грамотны, хорошо писали, читали и владели арифметикой. Среди же немцев были такие, что писать и считать могли хуже меня, а ведь 8 лет учились! Невысокого мнения поэтому я был о немецких школах.

Для меня так и осталось непонятным, почему нас немцы насильно гоняли в кино. Было это после революции — то ли Февральской, то ли Октябрьской. Сначала, правда, вызвали, кто желает. Наша группа пошла целиком. Но когда построились, и оказалось, что не хватает до нужного количества, до 300 человек, конвойные стали сами выбирать из числа остающихся и загонять в строй, а тех, кто пытался уклониться, угощали прикладом и все же ставили в строй. Так и набрали нужное число. Потом это делать стало еще труднее.

Кстати, об отношении конвойных к нам. О рабочих не говорю, они относились по-товарищески, а вот среди конвойных было немало и таких, которые любили, придравшись к какому-нибудь пустяку, поиздеваться над пленным или избить его. Тем более что военные правила давали полный простор для зверских натур, мы же, пленные, были как бы вне закона, целиком зависели от произвола наших конвойных. Однажды на моих глазах был пристрелен русский пленный, поляк, только за то, что он, не вытерпев с голодухи, стащил из вагона брюкву и убегал от заметившего его конвойного. Причем это нельзя было истолковать как попытку побега: дело было на территории завода, где мы ходили без конвоя, и откуда убежать было нельзя.

А то километрах в пяти от города был такой случай. Семнадцать пленных ежедневно водили туда на земляные работы. Старший конвоя попался, очевидно, зверь. Он каждый раз требовал, чтобы на работу и с работы пленные шли стройно, в ногу и пели песни. А с полфунта хлеба в сутки на песни, конечно, не тянуло. И однажды наши, вконец измученные, решительно отказались петь. Их за это всех тут же перестреляли, объяснив это, по-видимому, попыткой побега или нападения на конвой. Старший, говорили, даже награду получил. Вот каково было наше правовое положение.

Но были среди конвойных и хорошие люди, сохранившие в себе человеческое. Одно время такой отменно хороший конвоир был в нашем бараке. Бывало, когда кого-нибудь из наших посадят в карцер (было и такое заведение при бараке, где давали в сутки только 200 граммов хлеба и два стакана воды), он украдкой от своих товарищей носил туда нашим пищу. И делал это без приторной слащавости, просто, как бы выполняя должное.

Однажды мы стояли тесной толпой у двери, получая суп, а ему надо было тут пройти. Иной его коллега в таком случае гаркнул бы на нас, и ему сразу образовался бы коридор, а он пробирался между нами осторожно, никого не толкая. Проходя мимо меня, подтолкнутый кем-то, он уронил пепел с сигареты на мою шинель. Я этого и не заметил бы, если бы он со словами «Извините, пожалуйста» не стал смахивать с моей шинели этот пепел вынутым из кармана носовым платком! Мне трудно выразить, что я тогда почувствовал к нему. Мне хотелось обнять его и сказать: «Брат, как я рад, что тебя не захватил и не отравил дух войны, что ты сохранил в себе человечность».

Весной 1918 года мне удалось, наконец, вырваться с завода на сельскохозяйственные работы. Произошло это так. Когда немцы после того, как наши отказались подписать мирный договор, двинулись на Петроград[281], очень много русского офицерства чуть ли не добровольно попало в плен. Вот для этих-то офицеров было предписано отобрать из нас кого послабее в качестве буршей (денщиков). Я и попросил немца-фельдфебеля включить меня в это число: список составлять было поручено ему без медосмотра. Он пообещал, говоря, что, мол, и верно, ты давно уже работаешь. И выполнил обещание: в один прекрасный день меня отправили с завода в составе группы человек 50.

Конечно, я не имел ни малейшего желания быть денщиком, да я и не мог бы им быть даже ради лучшего питания: быть слугой не в моих принципах. Просто я надеялся скорее оттуда вырваться в деревню, и расчеты мои оправдались.

В офицерском лагере нас прикрепили по одному к комнатам, в которых помещалось по 10–12 офицеров. В наши обязанности входило убирать помещение, приносить с кухни для офицеров суп и мыть после обеда посуду. Им, между прочим, были выданы тарелки, но суп им давали еще хуже, чем нам на заводе: мутная водица, в которой иногда плавало несколько маленьких кусочков картошки или корнеплодов. Мяса — конины — отпускалось 100 граммов в неделю на человека. Иногда в суп клали кости убитых на фронте лошадей (мясо их немцы съедали сами).

Ходить за супом нас офицеры одних не отпускали, боясь, что мы в пути посягнем на их пищу, по очереди один из них сопровождал нас, а иногда и помогал нести ведро с супом. Однажды мне пришлось