– Взяла инвалида из детдома! – ошеломленно повторил Богдан. – Святая Магдалена! Кеша, ты слышал?! А я-то всю жизнь называл ее эгоистичной сукой…

Грегорович внезапно прослезился. Всхлипнул и вытер слезы рукавом, не стыдясь. Полез в карман, вытянул огромный платок и шумно высморкался в него.

– Расчувствовался, – прогнусавил он и обернулся к камердинеру. – Давай, издевайся надо мной, упырь!

– Не над чем, Богдан Атанасович, – без тени улыбки ответил тот. – Вероника Аркадьевна совершила добрый поступок. То, что она о нем никому ни словом не обмолвилась, делает ей честь.

– Выходит, самый серьезный мотив и впрямь у Бантышева, – вслух подумал Сергей.

Все обернулись к нему. Словно на время забыли о его существовании, а теперь он сам о себе напомнил. Бабкин обвел взглядом присутствующих и задал вопрос, который давно вертелся у него на языке:

– И что вы теперь будете с этим делать?

– А ничего! – легкомысленно ответил Богдан. – Я хотел понять, что за сволочь мне подгадила, и я это понял. С остальным пусть следователь разбирается. А ваша работа закончена.

– Даже не хотите, чтобы мы с Бантышевым поговорили? – удивился Сергей.

– А о чем с ним разговаривать? Пусть лучше думает, что никто не догадывается. Развлекается со своей… как ее там… поклонницей.

По лицу камердинера скользнула едва уловимая раздраженная гримаса.

– Ася ее зовут, – вполголоса сказал он. – Бантышев с ней развлекаться никак не может. Они по разным комнатам сидят.

Грегорович пожал плечами:

– Ну и что? Она дурочка влюбленная! Классическая картина: то бледнеем, то краснеем, то языком не ворочаем от стеснения. И крылышками – бяк-бяк-бяк! Уж сколько я таких насмотрелся! Мошкара!

– О! Мошкара!

Кутиков щелкнул пальцами, что-то вспомнив.

– Я отлучусь на минутку.

– Куда это ты собрался? – недовольно осведомился Грегорович. – Бросаешь нас в ответственный момент!

– Ради вашей же гостьи, Богдан Атанасович.

– Катунцевой? – спросил вслед Макар.

– Именно. Комары ее покусали, бедняжку.

Кутиков пошел к выходу. Илюшин, нахмурившись, смотрел ему вслед. Что-то не давало ему покоя. Когда ладонь камердинера уже легла на ручку двери, он понял, что именно.

– Когда это ее успели покусать? А главное, где?

Кеша недоуменно обернулся.

– На улицу она не выходила, – вспомнил Макар. – А комнаты в доме опрысканы каким-то бронебойным ядом.

Иннокентий переступил с ноги на ногу.

– А ведь мне эта мысль тоже в голову пришла, – задумчиво сказал он. – Волдыри у нее неподдельные. И руки искусаны, и ноги. Но, возможно, это запоздалая реакция на… Что с вами, Макар Андреевич?

Илюшин поменялся в лице.

– То бледнеем, – медленно повторил он. – То краснеем… Напомни-ка мне, Серега, какие обвинения предъявил Джоник Бантышеву?

– Про Кузбасса же, – недоуменно отозвался Сергей.

– Нет-нет, там еще что-то было!

Бабкин задумался. Было, безусловно, было, теперь он и сам об этом вспомнил. Но что именно ляпнул Баширов в пылу ярости, вылетело из головы. Ничего, где-то это должно быть записано…

Он полез в свой блокнот, но его опередил Грегорович.

– Поклонница! – неожиданно сказал он – Бантышев после новогоднего концерта с поклонницей развлекся. И та в петлю полезла. Я вспомнил! Еще удивился, потому что глупость же полнейшая! Какие Витьке развлечения с поклонницами? Он не по этой части.

Макар выбил пальцами по столешнице замысловатый ритм. Он о чем-то напряженно думал. Бабкин, хорошо знавший друга, понимал, что тот сейчас сопоставляет разрозненные обрывки фактов, прикладывает их друг к другу, как мальчик Кай, пытающийся сложить из льдинок заветное слово.

Некоторое время все в завороженном молчании наблюдали за четким и быстрым движением пальцев на столе.

– Что вас смущает, Макар Андреевич? – решился, наконец, камердинер.

Илюшин вскинул на него ясные серые глаза. Взгляд был устремлен на Кутикова, но одновременно в глубь себя.

– Я вас попрошу кое-что проверить, – деловито сказал он, словно бы не слыша вопроса. – Это не займет у вас много времени.

2

К одиннадцати часам из-за леса выбралась черная туча и поползла по небу, угрожающе раздуваясь на ходу. Всего полчаса спустя она зависла над домом Богдана Грегоровича. Туча напоминала гигантский мусорный пакет. Казалось, из нее должен пролиться не дождь, а разнообразный хлам.

Ветер, наконец, распутал складки шторы и, рассерженный донельзя, пронесся по дому, скандально хлопая дверями и форточками. Но распахнутых дверей было мало, а форточек и того меньше. Разозленный ветер налетел с размаху на ближайший стол и опрокинул высокий бокал. Красная лужа разлилась по лаковой столешнице.

Анжела схватила первую попавшуюся тряпку и промокнула вино. Господи, да что ж такое! Даже напиться спокойно не дадут!

Руки у нее дрожали. В красной луже Анжела увидела зловещее предзнаменование. К этому моменту две трети бутылки кьянти уже были опустошены. Еды в комнате, конечно же, не нашлось, а обращаться к камердинеру Анжела не собиралась. Она убила бы их всех, если бы могла, всех! И Грегоровича, и его подлого Кешу, и блондинистую юную сучонку, и жирную дрянь Гагарину, которая давно уже не была жирной, и Джоника! Ах да, Джоник ведь уже убит… Кто-то ее опередил.

При этой мысли Анжела начала смеяться. Кто-то ее опередил. Вот уж истинная правда. Все ее опередили.

– Уплывает мой белый пароход! – пропела она. – Гуд бай, Америка, оу-у!

И помахала рукой.

Вон она, ее Америка. Похрапывает на кровати. Одна нога в синем толстом носке торчит из-под одеяла. Он всегда спит в носках, как простуженный ребенок. Давным-давно Анжела загадала себе: любовь пройдет, когда ее начнет раздражать его привычка. Ну в самом деле, что за идиотизм: взрослый мужчина, а спит в носках! Фу! Воняет же. И ступни потеют.

Но сколько лет прошло, а Анжела до сих пор не испытывает ничего, кроме умиления. Самой от себя тошно. И ничего не поделаешь.

Она всхлипнула и налила еще вина.

«У-у-у-у! Пьянь!» – осуждающе провыл ветер за окном.

«А что мне остается? – горестно вопросила Анжела.

Тоска не желала униматься. Страх почти прошел, потому что после найденного на подоконнике волоса бояться было нечего. Все уже случилось, а она проворонила, проглядела, упустила свое счастье.

У всех разные отношения со счастьем. Кто-то осторожно несет в ладонях, боясь разлить. Другие безрассудно расплескивают его вокруг, не глядя, куда попадет. Анжела своему была сторожем. Всю жизнь оглядывалась, вздрагивала, отгоняла всяких сволочей, которые только и ждали момента, чтобы покуситься и отхлебнуть. И вот – не уберегла.