– На пианино.

– Если я договорюсь о том, чтобы вам разрешили воспользоваться фортепьяно в комнате отдыха, вы не откажетесь нам спеть?

– Возможно, – с деланным безразличием бросила Тони, хотя в голосе явно звучали взволнованные нотки.

– В таком случае буду счастлив поскорее услышать вас, – улыбнулся Гилберт. – Можете считать этот инструмент своим.

– Спасибо, – коротко ответила Тони. Верный своему слову, Гилберт добился, чтобы Тони позволили проводить ежедневно один час в комнате отдыха. Вначале девушка пыталась закрывать дверь, но любопытство остальных пациентов оказалось сильнее. Вскоре Тони начала давать настоящие концерты, и в благодарной публике не было недостатка.

Доктор Луисон одобрил попытки Келлера достучаться до больной и даже осведомился, как быть с Алетт.

– Я хочу, чтобы она проводила побольше времени в саду, за мольбертом. Конечно, за ней будут постоянно наблюдать, но, думаю, для нее это окажется неплохой терапией, – объяснил Келлер.

Но Алетт наотрез отказалась взять в руки кисти. Как-то на очередном сеансе доктор Келлер заметил:

– Вы совсем забросили краски, Алетт! Жаль, что такой талант, как у вас, пропадает втуне. Вы такая одаренная художница!

– Возможно.

«Откуда тебе знать, кретин?!»

– Разве вам не нравится рисовать?

– Нравится.

– Почему же не хотите меня порадовать?

– Потому что совершенно бездарна. “Да, отцепись же наконец!"

– Кто вам это сказал?

– Моя…, моя мать.

– Мы еще не разговаривали о вашей матери. Хотите рассказать мне о ней?

– Нечего рассказывать.

– Она трагически погибла, верно?

– Да, – неохотно буркнула Алетт после долгой паузы, – авария.

Но завтра она начала рисовать. Ей нравилось сидеть в цветущем саду, а стоило притронуться кистью к холсту, как она обо всем забывала. Иногда вокруг собирались пациенты и восторженно переговаривались голосами всех цветов радуги.

– Ваши картины должны висеть в галерее. Черный.

– Эта картина чудо как хороша. Желтый.

– Где вы учились? Черный.

– Не могли бы вы когда-нибудь написать мой портрет?

Оранжевый.

– Хотелось бы мне обладать хоть сотой долей таких способностей.

Черный.

Ей всегда становилось тяжело на душе, когда приходилось возвращаться в дом. Но санитар неизменно подходил к ней, извинялся и просил идти обедать или ужинать. Алетт никогда не возражала.

* * *

Однажды доктор Келлер подвел к Эшли маленькую, пожилую, похожую на призрак женщину.

– Познакомьтесь, Эшли, это Лайза Гарретт. Сегодня она выписывается.

Лайза расплылась в приветливой улыбке:

– Ну разве не чудесно? Я всем обязана доктору Келлеру.

– Видите ли, Эшли, – пояснил Гилберт, – Лайза, как и вы, страдала расщеплением сознания.

– Да, но теперь я осталась одна. Все мои “заместители” согласились уйти, дорогая.

– Лайза уже третья с подобным недугом, кто в этом году возвращается домой, – многозначительно добавил доктор Келлер. И в душе Эшли вновь загорелся огонек надежды.

Но ее остальные “я” вовсе не были довольны происходящим. Правда, Алетт была немного добрее Тони. Она даже симпатизировала Келлеру.

– Думаю, он не так уж плох, – признавалась она подруге. – Такой милый и заботится о нас.

– Дура набитая, – фыркнула Тони. – Слепа, как летучая мышь! Неужели не видишь, что происходит? Сколько раз мне твердить: он притворяется добреньким, чтобы вертеть нами, как пожелает. Добивается, чтобы мы беспрекословно подчинялись, а сам знаешь, что задумал? Хочет свести нас троих вместе и убедить Эшли, что она в нас не нуждается. Ну а потом… Потом нам конец. Мы умрем. Ты этого желаешь? Лично я – нет!

– Ты права, – нерешительно призналась Алетт. – Погибать так страшно. До сих пор мы неплохо жили. Что им всем от нас нужно?

– Лучше слушайся меня, если не хочешь кончить, как эти мужики! Нужно во всем соглашаться с доктором. Пусть верит, что мы действительно хотим ему помочь. Будем водить его, как бычка на веревочке. Спешить нам некуда. Обещаю, что в один прекрасный день вытащу нас отсюда.

– Как скажешь, Тони.

– Прекрасно. Пусть старина доки радуется, что все идет как надо.

Через несколько дней Эшли получила письмо от Дэвида. В конверт была вложена фотография смеющегося малыша. Эшли перечитала письмо несколько раз:

Дорогая Эшли!

Надеюсь, дела идут хорошо и скоро вы окажетесь дома. У нас ничего нового. Я много и с удовольствием работаю. Клиентов немало, у каждого свои беды, и приятно знать, что можешь чем-то помочь людям. Джеффри растет не по дням, а по часам. Ему уже два года. Если все и дальше пойдет такими темпами, еще немного – и он объявит, что женится. Мы по-прежнему думаем о вас и желаем счастья. Сандра посылает самый горячий привет и надеется, что мы когда-нибудь обязательно увидимся.

Дэвид.

Эшли долго сидела, рассматривая снимок. “Какой милый малыш! Счастлив и весел, и дай Бог, чтобы так было и впредь”.

Она пошла обедать, а когда вернулась, обрывки фотографии были разбросаны по всей комнате.

Июнь, 15, 1.30 дня.

Пациент: Эшли Паттерсон. Сеанс терапии с применением амитала натрия. Чужеродное “я”: Алетт Питере.

– Расскажите мне о Риме, Алетт.

– Я не видела города прекраснее. Там столько музеев! Я побывала во всех. Проводила там целые дни. Картины…, скульптуры…, жаль, что вы этого не видели.

«Что может какой-то докторишка знать о музеях!»

– Вы хотели быть художницей?

– Да.

«Идиотский вопрос. Кем мне еще быть? Уличной девкой?!»

– Вы учились рисовать?

– Никогда.

«Тебе еще не надоело привязываться ко мне?»

– Почему? Из-за того, что матери не нравились ваши картины?

– О нет! Просто посчитала, что у меня не слишком выдающиеся способности.

«Тони, убери его, я больше не могу!»

– Вы переживали какие-то психологические травмы в этот период? Возможно, с вами случилось нечто страшное. То, чего вы не хотите вспоминать!

– Нет. Я была очень счастлива в Риме. “Тони!"

Август, 15, 9 часов утра.

Пациентка: Эшли Паттерсон. Сеанс гипнотерапии с чужеродным “я” Тони Прескотт.

– Хотите, поговорим о Лондоне, Тони?