Она надевает старую серую юбку и блузку, словно бы и вовсе его не ждет, скручивает волосы в неровный узел, словно бы верит – если готовиться к его приходу, то он, скорее всего, не придет. Она не распечатывает посылку, там, наверное, какая-нибудь пустяковина, какой-нибудь шелк, которому ей, по просьбе папы, придется искать пару в «Либерти». Она учится, она пытается приучить себя не ждать того, что мама и папа заметят ее успехи, объявят ее целой и здоровой – иными словами, своей ровней.

Тетя Мэри разговаривает в столовой с новой кухаркой, составляет списки того, что нужно будет купить, приготовить и съесть в следующие семь дней. Зеленый горошек, говорит тетя Мэри, так что отыщи-ка нам парочку жирненьких уток. Она предпочитает того мясника, что на Парфенон-стрит. И еще надо послать за пятничным десертом, у «Стоуна и сына» такие отменные засахаренные фрукты, что нет никакого толку готовить их самим.

– Главное, чтобы они не подкрашивали их суриком и купоросом, – говорит Алли. – Даже первоклассные бакалейщики этим грешат.

– Дорогая, я Стоуна двадцать лет знаю. Он не позволит себе ничего подобного. Да и Джеймс бы сразу все узнал.

Дядя Джеймс утверждает, что по одному вкусу масла может определить, какие растения ела корова, из молока которой это масло сбили.

– Спасибо, что распорядились насчет моего завтрака, тетя Мэри. И простите… я сожалею о том, как вела себя вчера вечером.

Тетя Мэри взглядывает на новую кухарку, будто бы на кухне уже не обсудили все до мельчайших подробностей.

– Благодарю вас, миссис Бридж. Я потом спущусь к вам и мы договорим. – Они ждут. Миссис Бридж шагает по ковру, завязанные бантиком концы белого фартука подрагивают над обтянутым темно-синим платьем солидным задом. – Глупости, дорогая. Как хорошо, что ты хоть раз вела себя так непринужденно. И должна сказать, что я за эти три года задолжала тебе целые месяцы завтраков в постель, да только разве ты мне такое позволишь.

Алли качает головой:

– Вы же понимаете, что теперь, когда у меня есть профессия, я должна сама зарабатывать себе на жизнь. Я предам всех своих друзей, если стану жить за чужой счет.

Нет, кажется, будто она ноет или даже упрекает тетю Мэри, которая сама живет за чужой счет.

– Простите, тетя Мэри, я не хотела сказать ничего дурного. У меня по-прежнему голова кругом.

Тетя Мэри откладывает перо.

– Не нужно воображать, будто ты обязана жить так, как того желают твои друзья. Поддерживая тебя в настоящем, они отнюдь не покупали и твое будущее – и не намеревались его покупать. Мы все тобой очень гордимся, Алли. А ты живи счастливо, и будь здорова, и делай все, чтобы тебе так жилось и дальше. Ты уже всем все доказала. И надеюсь, мне не надо повторять, что мы будем только рады, если этот дом станет и твоим домом, – живи тут сколько хочешь.

За кружевными занавесками – серое небо, в такие дни замирают робкие шажки английского лета.

– Не было ли для меня телеграмм, тетя Мэри? Писем?

– Нет, милая. Быть может, твои родители в отъезде.

Она кивает. Глупо было надеяться. Она думает, что перестала искать их одобрения, а сама вечно удивляется и огорчается тому, что маме она ни капельки не интересна. Но Обри, наверное, захочется обо всем узнать, и ей сейчас же надо написать миссис Льюис и мисс Джонсон. И зайти к доктору Страттон, чтобы поговорить о ее будущем.

В дверь звонят.

«Веер»

Обри Уэст, 1879

Гуашь, веленевая бумага, 19 × 25

Подписано «О.Б.У.», не датировано

Провенанс: Алетейя Моберли Кавендиш, завещано Фалмутскому политехническому институту в 1929 г.

Это не настоящий веер. Функциональность не интересовала Уэста. Полукруглое полотнище намечено чернильной, будто бы циркульной линией на акварельной бумаге, которую он купил у торговца художественными принадлежностями в Глазго во время своей второй поездки на Гебриды и которой он пользовался весь этот год. Почти на всех его сохранившихся работах за 1879-й изображены жители и пейзажи западного побережья Шотландии, но в этой заметно явное влияние японского искусства – впрочем, с некоторыми отсылками к его более абстрактным работам, также написанным в этот период. С левой стороны расползается побегами какое-то темное ажурное пятно, его ветвление отсечено концом веера. Побеги оканчиваются у правой стороны клубневидными утолщениями – корнями? Это какие-то гипертрофированные пальцы или, может быть, плесень? Позади них разбегаются тонкие красные прожилки, их четкий рисунок напоминает зелень укропа, и у правого края виднеется белый завиток, усыпанный, будто яйцо, веснушчатыми пятнышками, алеющая белая плоть в разверстом отверстии. Фон буровато-розовых тонов, не его привычная палитра, и растение чуть более темное, коричневое, подернутое зеленью по краям. Водоросль. Ракушка. Песок.

* * *

Женщины с червями в голове здесь нет. Доктор Кэмберуэлл объясняет, что ее перевели в особое отделение, потому что она пыталась вытащить червей через ухо крючком для вязания. И у них появился новый молодой врач – им бы с Алли надо познакомиться, – который считает, что даже пациенткам в одиночных палатах следует подыскивать какое-то занятие. Он убежден в том, что осмысленное времяпрепровождение отвлечет их от пагубных мыслей, впрочем, разумеется, – как с самого начала и предполагал доктор Кэмберуэлл – так они скорее смогут навредить себе каким-нибудь очередным неожиданным способом. Другое дело, когда речь идет о бедняках, привычных к труду, с которыми наверняка будет трудно справиться, если не разрешать им ничего мыть или чистить. Право же, вот так, с ходу, даже и не придумаешь такого занятия для женщины, которое обходилось бы без какого-нибудь острого или заостренного инструмента. Начинаешь совсем по-другому чувствовать себя в женском обществе, все эти крошечные смертоносные предметы в нежных белых ручках. Исключено, мисс Моберли, – ну нет, разве можно звать доктором такую хорошенькую барышню – он не может пустить ее в особое отделение. Это тягостное зрелище, не предназначенное для прекрасных глаз, да и пациентки, и без того находящиеся в тяжелом состоянии, при виде нового человека приходят в крайнее беспокойство. Он лучше проведет ее по женской гостиной, а затем – как насчет того, чтобы пройтись по саду? Нескромно, конечно, так говорить, но розы сейчас – просто загляденье.

Почти все пациентки встают с мест, когда доктор Кэмберуэлл и доктор Моберли входят в комнату. Алли она напоминает не столько больницу, сколько школу – такой же затертый паркет, выстроенные в рядок у стены деревянные стулья, разномастные столики у окон, хотя тут нет ни растений, ни картин, ни книжных полок. Пациентки подходят к ним, их окружает запах немытых тел, да и как еще, думает она, должны пахнуть те, кому нельзя ни помыться, ни переодеться в чистое? Вся одежда им не впору, иногда настолько, что даже пуговиц нельзя застегнуть, они ходят, волоча ноги, и она не может отделаться от мысли, что все эти женщины и выглядели бы, и чувствовали себя лучше, если б им только дозволено было носить собственные платья, собственную обувь.