Христианский персонализм, отрицающий «божественность» и «духовность» космоса и открыто требующий в аскетике решительной борьбы со стихиями и изменения природного бытия волей человека, при всем внешнем «антиэкологизме», дает человеку основание для подлинной любви к природе. Природное мироздание — творение Бога, и в этом качестве оно не может быть враждебно по отношению к человеку. Губительное буйство стихий, равно как и самая смерть, — болезненные аномалии, следствия общей «болезни греха», внесенной в мир падением прародителей. Но даже и в этом состоянии в бытии природы наступают периоды «просветления», напоминающие человеку о первозданной благости ее по замыслу Творца. Это — периоды молчания стихий, тишина. В отличие от языческого миросозерцания, которое тяготеет в «натурфилософии» к динамическим образам стихийных возмущений, иллюстрирующих наличие в мироздании «хаоса», христианство опознает «метафизически ценными» именно природный покой: «… Выйди и стань на горе пред лицом Господним, и вот, Господь пройдет, и большой и сильный ветер, раздирающий горы и сокрушающий скалы пред Господом, но не в ветре Господь; после ветра землетрясение, но не в землетрясении Господь; после землетрясения огонь, но не в огне Господь; после огня веянье тихого ветра» (3 Цар. 19: 11–12).

Ветхозаветные пророки учат, что после всех ужасов, которые будут сопровождать движение Израиля к Богоявлению, собственно эпифания, непосредственная встреча Бога с людьми, произойдет в идеальной «тишине». Если обычное созерцание разъяренной природной стихии приносит «метафизическую» пользу, напоминая человеку о его греховном несовершенстве и об отпадении от воли Творца, то в самый момент эпифании «голос природы» уже излишен, не нужен, он может быть просто «запрещен» чудесным образом. «И сделалась великая тишина». Природа не нужна для непосредственного общения Бога с человеком. Никаких «своих слов» в этом диалоге у нее нет.

Минуты «тишины», случающиеся в природе, опознаются в христианской культуре как символические картины, напоминающие о незримом присутствии Творца. «Для христианина природа не замыкает в себе Бога, но указывает на Него. (Диакон Андрей Кураев. Христианская философия и пантеизм. М., 1997. С. 119).

Именно эта «тайна природы» — способность ее в определенных состояниях напоминать о Творце, — и присутствует в «натурфилософии» Гумилева. Он никогда не забывает о том, что за «безбожным», стихийным, «греховным» состоянием мироздания скрывается идеальный образ первозданного рая:

Стихотворение «Природа» начинается с изображения «хаотического», разрываемого всевозможными противоречиями тварного мироздания, открывающегося лирическому герою при созерцании «убогого», дисгармоничного пейзажа. Однако уже с первых стихов нам становится известно, что таковой является природа только в состоянии, которое «не признает дух», т. е. которое поражено грехом, отчуждающим тварь от Творца. Сознание недолжного положения природы возмущает лирического героя, который видит в природном «убожестве» поругание первоначального Божественного замысла о ней:

Заметим, что переживание «гнева» при виде искажения творения под воздействием греха, — стандартное состояние, описываемое в аскетических сочинениях как побудительный мотив, открывающий для неофита «узкий путь» спасения. Этот «гнев» восходит к евангельской «ревности» Спасителя при виде торговцев в иерусалимском храме: «Приближалась Пасха Иудейская, и Иисус пришел в Иерусалим. И нашел, что в храме продавали волов, овец и голубей, и сидели меновщики денег. И, сделав бич из веревок, выгнал из храма всех, также и овец и волов; и деньги у меновщиков рассыпал, а столы их опрокинул. И сказал продающим голубей: возьмите это отсюда и дома Отца Моего не делайте домом торговли. При сем ученики Его вспомнили, что написано: “ревность по доме Твоем снедает Меня”» (Ин. 2:13–17). У Матфея слова Христа переданы в еще более жесткой форме: «И говорил им: написано: “дом Мой домом молитвы наречется; а вы сделали его вертепом разбойников”» (Мф. 21: 13). Но все тварное мироздание созидалось Творцом, как Храм, где человек мог бы возносить Ему молитвы; однако волею падших людей этот природный Храм сделался «вертепом разбойников», низвергся в пучину зверства, тления и смерти. Отсюда и «возмущение», «восстание» в пафосе православного аскетизма, как бы поднимающего «бич Господень» против царствующего в мире и уродующего мир греха. Но отрицание греха не упраздняет здесь утверждения природы в качестве Храма, хотя и поруганного. «Уничиженное» состояние природы не заслоняет перед взором лирического героя Гумилева ее сущностной «литургийности»:

«Огонь пришел Я низвести на землю, и как желал бы, чтобы он уже возгорелся», — говорит Господь ученикам (Лк. 12: 49). «Огнем», пронизывающим тварную материю, открытую навстречу Богу, христианские мыслители традиционно называют благодатное действие Святого Духа, поскольку именно этим образом оно описано в изображении Пятидесятницы (Деян. 2: 3). Земная природа предназначена к тому, чтобы быть «звездою, огнем пронизанной насквозь», т. е. быть «обоженой», открытой навстречу Творцу, ее нынешнее «убогое» состояние зверства — лишь «нищенские одежды», силою случая напяленные на нее.

Уже в раннем творчестве Гумилева мы встречаемся с переживанием природного «покоя» как повода к ощущению Богоприсутствия, повода к молитве:

Антитезой ужасам «Африканской охоты» в гумилевском творчестве начала 1910-х гг. является описание «Рождества в Абиссинии», когда «звери» в Святую Ночь превращаются вновь в «животных»:

Рождественская ночь — самое яркое выражение той возможности «преображения природы» в «звезду пронизанную насквозь» огнем Святого Духа из убогой больной в «нищенских одеждах» греховной плоти. «Слава в вышних Богу и на земле мир, в человека благоволение» — поют ангелы под Вифлеемской Звездой (Ак. 2:14). Звери (точнее, животные, вол и осел) первыми приходят к родившемуся от Девы Младенцу в вертепе — так, как это изображено на иконе Рождества, и Он сам, начиная Свое служение, прежде чем идти к людям, идет в пустыню ко зверям и ангелам: «И был Он там в пустыне сорок дней, искушаемый сатаною, и был со зверямщ и Ангелы служили Ему» (Мк. 1:13). В этом было бы что-то невмещаемое разумом, если только мы не вспомним, что в зверях-животных, как это ни дико звучит, полнее, чем в человеке, сохранился райский образ невинной твари — ведь собственно «зверством» заражает их общение с падшим человеком, сами они не грешили. В стихотворении Гумилева, кстати, это упомянуто: