– благо для общества», Смит доказывал, что частный интерес – не порок, а «добродетель низшего порядка»[555]. И на этой добродетели основывается экономическое развитие.

Сложившаяся во второй половине XIX века в Германии историко-этическая школа в политэкономии критиковала смитианскую «догму о своекорыстии», выдвинув в противовес идею тройственной структуры мотивов хозяйственной деятельности: эгоистический, коллективно-принудительный (проводимый в общих интересах) и каритативный (благотворительный). Однако главное течение экономической теории ХХ века отвергло такую постановку вопроса, вернувшись к эгоизму и бентамовскому утилитаризму в модели «экономического человека» как гедониста-оптимизатора, рационально максимизирующего материальную (денежную) выгоду по принципу предельной полезности.

Систематизаторы мейнстримной «неоклассики» подчеркивали, что нет оснований отстаивать, как это делали идеологи социализма, тезис о совершенной природе человека[556]. Нет оснований, как это делали романтические историки, представлять народ «хорошим, честным, умным, угнетаемым высшими классами»[557]. Зато есть основания отделить изучение рационально-эгоистического экономического поведения от изучения иррациональных мотивов в других сферах жизни общества. Дальнейшее конструирование модели «экономического человека» в мейнстриме привело к концепции «человеческого капитала», в которой личность рассматривается как предприниматель, организующий собственную жизнь, подобно деловому предприятию с подсчетом максимума выгод и минимизации издержек, и к категории оппортунистического поведения, которым человек руководствуется в общественных взаимодействиях. Оно обрекает на утопичность «структуры с изначальной гуманитарной и нерыночной направленностью», требующие «глубокой преданности коллективным целям»[558].

Апология «предпринимателя» заняла центральное место в неоавстрийской школе, оставшейся в экономической мысли ХХ века особняком: в пределах парадигмы предельной полезности, но на обочине неоклассики. За пределы вышел Й. А. Шумпетер – автор наиболее влиятельной концепции «предпринимателя» как «новатора», осуществляющего «новые комбинации благ»[559]. Эта трактовка не удовлетворила главных столпов неоавстрийской школы и непримиримых критиков социализма, коллективизма и государственного «интервенционизма» фон Мизеса и фон Хайека, которые предпочли термины «промоутер» (англ. promoter – «продвигатель», «тот, кто способствует чему-либо») и «арбитражер» (франц. аrbitrageur – «спекулянт»). Хайек, описывая рынок как якобы совершенное информационное устройство для распределения экономических ресурсов, приравнял конкурентное использование «быстротекущих обстоятельств, неизвестных другим людям», к процедуре научного открытия[560].

Неоавстрийская школа – наиболее характерный пример эвфемизации буржуазной экономической науки, когда социал-дарвинизм («каждый сам за себя и к черту неудачников») или чрезмерный рост спекулятивных сделок скрываются за благоречием терминов, вроде «расширенный спонтанный порядок человеческого сотрудничества» или «конкуренция-открытие». Впрочем, Хайек откровенно восхвалял циничную «Басню о пчелах» Мандевиля за первую формулировку того, что переход к «расширенному порядку человеческого сотрудничества» требует разрыва с «врожденными инстинктами альтруизма и солидарности», сплачивающими малую группу. «Живущие ныне в условиях расширенного порядка выигрывают, когда не любят ближнего, как самого себя, и вместо правил солидарности и альтруизма… уважают частную собственность, выполняют заключенные договоры»[561].

Американец Э. Шостром (1921–1996), опираясь на таких представителей гуманистической философии и психологии ХХ века, как М. Бубер, Э. Фромм и А. Маслоу, сформулировал антитезу человек-«манипулятор» – человек-«актуализатор»[562], продолжающую дихотомии Бубера («я – это» и «я – ты»), Фромма («иметь» или «быть») и Маслоу («низкая» – «высокая» синергия). Если сопоставить «человека-манипулятора» Шострома с предпринимателем-новатором Шумпетера, то второй сильно смахивает на первого: он «не обязан быть умным, интересным, образованным», – но волевым, способным «с боем заводить» нужные связи и выдерживать испытание на прочность, со «специфическим сочетанием остроты видения и ограниченности кругозора с умением идти вперед в одиночку»[563]. В сравнении с новатором Шумпетера «промоутеры» и «арбитражеры» неоавстрийцев – сниженные типы манипуляторов.

А. А. Богданов описал манипулятора, воспитываемого меновыми отношениями, в своей эмпириомонистической характерологии (см. выше) и в характеристике рыночных сделок, связывающих людей как манипуляторов. Чтобы живо почувствовать, как рынок «делает речь орудием борьбы интересов», «следует послушать, как торгуются цыган с крестьянином из-за лошади или как ярославец-разносчик рекламирует перед публикой свои товары. Преувеличить достоинства своего товара, отклонить внимание другой стороны от его недостатков, внушить ей ложное представление о состоянии цен на рынке, выведать ее слабые пункты и т. д. – целая боевая тактика, в которой целью высказываний является не взаимное понимание людей, а нечто прямо ему противоположное»[564].

Но значит ли это, что можно вместе с Богдановым свести торг к «коренному искажению характера и смысла человеческой речи как способа общения людей»[565]? Ведь, обращаясь к теории Нуаре, Богданов заметил, что лексика как основная группа дегрессивных форм опыта произошла из своеобразных «отбросов» человеческого развития – трудовых выкриков. Здесь не столь важно, насколько правильна теория Нуаре сама по себе, важен вывод, что дегрессия, будучи продуктом «организационно низших группировок, выделяемых, “дезассимилируемых” пластичными комплексами», «есть организационная форма огромного положительного значения: только она делает возможным высшее развитие пластичных форм, фиксируя, закрепляя их активности, охраняя нежные комбинации от грубой их среды».

Но ведь и А. Смит писал в «Богатстве народов» о «грубом равенстве»[566] свободной конкуренции, а в «Теории нравственных чувств», напомним, о самоинтересе как «добродетели низшего порядка». Меновая торговля развилась как дегрессия обмена деятельностью из своеобразных «отбросов» общинности: торговец вынужден был выбирать между социальным отщепенством и убыточностью; типичным решением этой дилеммы было этническое и религиозное отмежевание торговцев, появление торгующих меньшинств[567]. Принципиально новый этап в развитии речи – алфавит стал следствием заинтересованности в коммерческой тайне финикийских торговцев, снискавших в древности репутацию «обманщиков лукавых, от которых много людей пострадало» (Гомер).

Таким образом, рынок с его осужденной еще Аристотелем хрематистикой, с «чистоганом» и манипуляциями, доводящими буржуазное общество до лживости, что было «ярко обнаружено многими поэтами»[568], – это организационная форма огромного положительного, но ограниченного значения. Отсюда исторические провалы и проектов ее устранения, и ее отождествления с организационной пластичностью общества.

Подлинная культура формируется, если использовать терминологию А. Смита, «добродетелями высшего порядка» или, если следовать за А. Маслоу, высокосинергическими мотивами. Мотивами, в которых человек выступает не как манипулятор, а как актуализатор[569]. Когда он испытывает «восторг научного творчества», вызывающий желание поделиться и порадоваться достигнутым результатом со всеми[570]. Когда совершает «прорыв своих собственных границ», рассчитывая на идеального Собеседника, «равного по ценности со своею персоною»[571]. Когда его переживания гармоничны в эстетическом самозабвении[572].

Но поведение актуализатора – это исключение, а не правило. Высокие мотивы нечасто помогут индивиду «“закрепиться” в нашем меркантильном мире»[573], для этого приходится опираться на «добродетели низшего порядка». Последние – грубые дегрессивные «меркантильные» мотивы обмена деятельностью – нельзя устранить, как полагали утопические социалисты. Но нельзя и давать рыночной стихии уравнивать «по низшему» все мотивы человеческого поведения. Как нельзя давать это делать организации, которая «в своей практике живет гораздо более стихийно, чем в сознании своих