Вуйцеховский послал за беглецом погоню, однако вскоре гусары вернулись, сообщив, что якобы они наткнулись в лесу на объятого блудом ополченца, который спешил сюда по зову короля. Что именно произошло с ним, ополченец толком объяснить не мог. Он опомнился лишь тогда, когда увидел перед собой гусар. Где его конь и почему он стоит на коленях перед поваленной елью, принимая ее за крест на могиле своей матери, этого ополченец объяснить не мог.

Несчастного привели в чувство несколькими глотками водки и приказали молчать.

— Ничего, мы найдем этого, «из иного мира», на Скале Волхвов, — заверил всех Коронный Карлик. — Дальше этой скалы он не ускачет.

— Почему вы считаете, что он отправится к Скале Волхвов? — спросил Михай. — Он никогда не был там. И н икогда не упоминал о ней.

— Потому что не признал в тебе, монах-иезуит, своего ученика и не доверяет тебе. Знает, что пустишь нас по его следу, а потому решил немного поплутать.

— Неправда, он все же признал меня.

— Одного сатана одаривает тайнами своих снадобий, другого — с атанинским самолюбием, — сочувственно покачал головой Коронный Карлик. — Не сразу определишь, кому из них завидовать. Знаешь, как добраться отсюда до Скалы Волхвов?

— Знаю. Но не поведу туда. Не хочу прослыть убийцей Мачура.

— Как хочешь, — спокойно пожал плечами Коронный Карлик. — Кто ж тебя неволит? — Отослал «слуг архангела» и тогда сказал: — А теперь можешь задать свой последний вопрос. Чтобы он не мучил тебя всю твою жизнь.

— Я действительно должен задать его, — изумленно подтвердил Михай. — Ваше объяснение навеки останется со мной, о нем никто не узнает. Так вот, объясните мне: за что вы хотите убить Мачура?

— Монахи-иезуиты ошиблись в тебе. Они подослали тебя, чтобы выведал все тайны колдуна, а затем умертвил его. Ты же возомнил себя его учеником и захотел стать похожим на него.

Михай неожиданно всхлипнул и вытер глаза рукавом сутаны. Было ему лет двадцать пять — не больше. И чудилось в его облике что-то безгрешно-наивное. Такие приходят в монашество не потому, что верят в Бога, а потому, что слишком уж верят в себя, в свое особое призвание, в свою планиду. Коронному Карлику не раз приходилось встречать таких, причем не только среди монахов.

— За что вы возненавидели Мачура? — повторил Михай, всхлипывая. — Ведь он сделал то, чего не сделал бы сам Господь Бог. Он спас вашего короля!

— Нашего короля, монах-нечестивец, нашего с вами.

— Но ведь спас же!

— А кто возражает? Кто пытается оспаривать это?

— Так пожалейте же его!

— Это невозможно.

— Потому что спасенный король почувствовал себя оскорбленным всесилием Мачура, тем, что колдун не захотел становиться его лекарем? Что он может спасти еще кого-либо? Причем тогда, когда самого короля спасать уже будет не в состоянии.

— Видишь, как разумно все устроено в этом мире! Вместе со слезами жалости к ближнему, к тебе, монах, начал приходить разум. Такое, правда, случается нечасто. Но даже этим своим «разумом» не можешь ты постичь одной, не у храма будь сказано, истины…

Монах долго ждал, когда «черный человек» откроет ему эту истину. Но Коронный Карлик уходил от храма к своей карете и, похоже, вообще не собирался что-либо говорить.

— Почему же вы все-таки не хотите простить Мачура? Не хотите спасти его? — уже буквально взмолился шедший вслед за ним Михай, понимая, что через мгновение дверца кареты закроется и он уже никогда больше не узнает, что же произошло с таинственным богочеловеком Мачуром.

— Знаешь, почему Мачур вдруг начал просить, чтобы ты спрятал его?

— Почему? — упал на колени монах. — Век благодарить буду.

— Потому что понял то, чего ты не сможешь понять, даже услышав мой ответ.

— Что именно, вашмосць?

— Ему прощали многое. Очень многое. Даже генералы иезуитов. Не говоря уже о простых ксендзах и епископах. Прощали и спасали. Одного ему никогда не смогут простить…

— Чего же?! — вознес трясущиеся руки к небу монах.

— Что он так не вовремя и так некстати спас от смерти короля Владислава.

Монах застыл с открытым от ужаса ртом. Казалось, что из глотки его вот-вот вырвется такой же крик, как еще недавно вырывался он из глотки посаженного на костер Оссии. То, что он сейчас услышал, никак не укладывалось в его голове, тем более что услышал он это от тайного советника короля, от самого Коронного Карлика.

«Как же он еще по-ангельски молод и по-иудиному глуп», — подумал Коронный Карлик, ощущая свое явное превосходство. И не только над этим коленопреклоненным…

— Иди в келью Мачура, глупец. И каждый день молись за короля и за меня. За то, что освободили для тебя место святого. А поскольку свято место пусто не бывает, сотворяй свои собственные тайны. Ты понял, в чем твое счастье, монах Михай?

— Понял, вашмосць, — до земли поклонился монах.

— Трогай, — приказал Коронный Карлик кучеру. — Да, — бросил он на прощание, — если однажды ты забудешь помолиться за короля и помянешь только господина Вуйцеховского, то есть меня, на небесах тебе это простится. Но только это. И запомни: ты со своей кельей и своими склепами еще понадобишься мне!

К вечеру степь покрылась барханами мелкой поземки, но все равно вести бой коннице по-прежнему было трудно. Прошлогодние травы, увлажненные недавней оттепелью, а затем скованные морозами, покрылись теперь скользким панцирем льда, по которому можно было продвигаться лишь с большой осторожностью. И Хмельницкий уже подумывал, не перенести ли нападение на заставу поляков на более позднее время.

Однако переносить ее уже было не легче, нежели выиграть это небольшое сражение. К тому времени на Сечи был подготовлен вооруженный ружьями и луками отряд; его, Хмельницкого, повстанцы тоже настроились на ночную вылазку и теперь ждали ее с нетерпением, как обычно — со страхом и надеждой — ждут первого боя. Подхлестывало и то, что около двадцати корсунцев перешли на сторону восставших, еще столько же вернулось в полк, чтобы подготовить к переходу остальных реестровиков.

— И все же… Не казачья сейчас пора, — ворчал Ганжа, поднимаясь вслед за Хмельницким по некрутому, но очень скользкому берегу Днепра, чтобы достичь равнины. — Того и гляди, не от сабли падешь, а от собственного коня.

— Это ледовое побоище может затянуться до утра, — согласился Хмельницкий. — И еще неизвестно, чем кончится.

Разыгравшаяся было к вечеру пурга окончательно утихла. Но луна все еще с огромным трудом пробивалась сквозь густую пелену заснеженного поднебесья, неожиданно выхватывая своим сиянием то группу переправлявшихся через плавни всадников, то заиндевевшие кроны прибрежных ив, а то и едва уловимые очертания сторожевых вышек, окаймлявших их островной лагерь, казавшийся теперь далеким и несказанно уютным.