— Это первая наша схватка, — проговорил Хмельницкий, как только командиры назначенных им групп собрались вокруг него. — От того, как мы поведем себя, как настроимся на это сражение, зависит не только быть или не быть здесь заставе Гурского. Плевать нам на эту заставу, мы разгромим еще сотни таких… Важна молва, которая пойдет о нас. Ибо атака на заставу и есть начало нашего восстания. Это сигнал — для Сечи, для казаков реестра, для всей Украины.

— Копытом землю рвать будем, — ответил за всех сотник Лютай.

— В том-то и дело, что не дорвешься сейчас до нее своим копытом, — проворчал Ганжа, сдерживая неудачно погарцевавшего на скользкой наледи коня.

— …Поэтому, — как бы продолжил его мысль Хмельницкий, — в открытый кавалерийский бой вступать не будем. Во-первых, эти наледи не для сабельного боя. Во-вторых, в темноте своих изрубить можно. Начинать будем огнем из-за повозок. Обстрелами. Предлагая корсунцам переходить на нашу сторону, а полякам сдаваться. Вдоль Днепра, с севера и юга, оцепим их плотно. Со степи — тоже. Но со стороны плавней выставим легкий заслон из нескольких повозок, устроив полякам проход для бегства.

— На кой черт?! — возмутился Лютай.

— Обреченные сражаются до конца, а затягивать этот бой нам не с руки. И вообще, нам не нужна их гибель. Пусть бегут. Пусть разносят по всем окрестностям, вплоть до Киева, молву и страх. Страх и молву. Чтобы оправдать свое бегство, драгуны такое станут выдумывать, что у Потоцкого волосы вздыбятся, во сне вздрагивать будет. И пусть повсюду узнают, что польской заставы на Запорожье больше не существует.

— К тому же по плавням их легче преследовать и понемногу спешивать, — напомнил Ганжа. — Лошадки кавалерийские нам сейчас ох как нужны!

— Вот ты и выставишь этот плавневый заслон. Только смотри: при прорыве, когда драгуны лютовать начнут, хлопцев не растеряй.

К полуночи ни одного разъезда в окрестностях польского лагеря уже не было. Казаки Хмельницкого почти вплотную приблизились к хутору-зимнику, вокруг которого поляки возвели еще несколько хижин, шалашей и шатров, и, прячась за повозки и крупы коней, внезапно ударили по врагу из ружей и трех фальконетов. Сообразив, что на них наступают только с севера, поляки попытались отойти вниз по течению Днепра, однако натолкнулись на столь же сильный заслон запорожцев, сотня которых вступила в кавалерийский бой, разя драгун копьями, а также из луков и пистолетов.

Но главное — как только поляки преодолели долину в южной оконечности хутора, большой отряд реестровиков тотчас же присоединился к Хмельницкому. С этой поры у драгун и той части реестровиков, что не изменила присяге, данной королю, остался только один путь — прорываться в глубину степи, через плавневый лиман.

Понимая, что единственное их спасение — в прорыве, поляки яростно налетели на небольшой заслон Ганжи. Но повстанцы организованно расступились, пропустили драгун в плавни и без потерь, сомкнув за ними полукруг, стали преследовать, настигая всякого отставшего или заплутавшего в камышах. К тому же на всем пути прорыва поляков встречали огнем небольшие казачьи заслоны, отправленные Ганжой в засаду.

А тем временем Хмельницкий окружил хутор и принял сдачу еще двадцати реестровиков, заявивших, что тоже готовы сражаться за свою веру и обычаи в рядах повстанцев.

На рассвете командующий вместе с Ганжой и Лютаем объезжал первое поле битвы своей повстанческой армии.

Обоз, оружие, кони… Первые трофеи и первые павшие враги.

— Насчитали тридцать погибших польских драгун и двенадцать реестровиков, — доложил сотник Савур, командовавший отрядом, который занимался сбором трофеев. — Еще восемь человек подобраны ранеными. Троих реестровиков мы, конечно, перевяжем, а что делать с поляками.

— Тоже перевязать, — осадил его Хмельницкий. — И, как только смогут усидеть в седле, отпустить. Чем больше будем казнить, тем меньше их будет попадать в плен, тем отчаяннее станут сражаться. Ганжа, всех корсунцев отдаю под твою руку. Когда прибудут повстанцы из Корсуня, объединим вас в Корсунский полк. Уже повстанческий, но тоже отборный.

— А что, хорошие хлопцы, — согласился Ганжа. — И палили поверх наших голов тоже дружно. Только двоих своих повстанцев потерял.

Прибытие короля явилось для генерала на польской службе Дюплесси полнейшей неожиданностью.

Сюда, на поросшую заснеженной луговой травой каменистую равнину под деревушкой Черный Замок, он привел свое войско только вчера вечером. Загнанный трудным маршем, его небольшой экспедиционный корпус провел ночь в двух неустроенных, расположившихся в перелесках по обе стороны долины, лагерях, пока еще не укрепленных обозными повозками, не охваченных валами и системой защитных рвов.

Вернувшаяся на рассвете ночная разведка сообщила генералу, что он безнадежно опоздал. Шведы уже успели высадиться на Поморье и теперь продвигаются по дороге, ведущей к высившемуся на окраине Черному Замку, который и дал название деревне. Их всего около трех тысяч, и совершенно ясно, что это лишь передовой отряд.

Дюплесси понимал, почему шведы рвутся к этому скалистому бургу. Захватив его, хорошо укрепив стенами и полевым лагерем, они превратят Черный Замок в штаб войск, которые должны будут в ближайшие дни высадиться на побережье. Еще никто в Польше не знал, что это: начало большой войны или захват небольшой территории, благодаря которому можно будет вести умопомрачительную дипломатическую игру — с взаимными обвинениями, торгами и перемириями. Из этого король Швеции исходил и только на это рассчитывал.

Да французского генерала, только недавно перешедшего под знамена польского короля, все эти причины и следствия не очень-то и волновали. Он получил приказ местного воеводы идти к побережью и соединиться там с гарнизоном небольшого прибрежного форта, усилив его на случай высадки шведов. Однако сведения, дошедшие до воеводы через Балтийское море, как обычно, запаздывали. Что произошло с гарнизоном поморского хуторка, отошел он или погиб, можно было только гадать.

Едва Дюплесси успел поднять по тревоге свой корпус и привести его хоть в какое-то более или менее походное состояние, как в излучине долины появились шведы. Увидев поляков, они даже не попытались уклониться от сражения, а тотчас же, буквально с ходу, стали разворачиваться на краю долины в два небольших пехотных каре, заполняя пространство между ними эскадронами и батареями.

А поскольку и того, и другого у них было не больше, чем у самого генерала Дюплесси, силы обоим командующим казались равными. И готовились они к сражению неспешно, выжидая и высматривая, помня, что дело им предстоит хоть и недолгое, но многотрудное и кровавое.

Но вот войска выстроены. Умолкли боевые трубы. От дыхания тысяч людей легким инеем покрылись острия копий и боевые штандарты. Над заснеженным, еще не знавшим крови полем воцарилась та предгробовая тишина, которая теперь уже могла быть нарушена только пением гимнов, боевым кличем и сечевыми молитвами.