— Знаете, кто коротает в нем свои дни?

— Божий человек, Мачур, который, оказывается, давно знает о вас и также давно ненавидит.

— Если уж знает, то, конечно, ненавидит, — спокойно согласился Коронный Карлик.

— Он отказался переезжать в Варшаву и служить мне.

— Что монаху-отшельнику делать в столице, а тем более — при королевском дворе? Вся философия, весь мир отшельника — в его одиночестве и в его молчании. Но стоит ли огорчаться? Он вполне может служить вам и здесь, если только прикажете.

— Этому человеку приказывать будет слишком трудно. Давайте решим так: вы останетесь у храма, мой тайный советник. Что вы станете советовать этому колдуну, меня не интересует. Но к тому времени, когда я с победой вернусь из Поморья, о Мачуре в этих краях должны забыть.

Как только эти слова были произнесены, лицо Коронного Карлика озарила мстительная, лукавая ухмылка.

— Забыть о Мачуре?! — спросил он тоном наемного убийцы, который дает понять, что такая услуга будет стоить дороже, чем они предварительно договаривались.

— Помнить должны только о том, что в храме сотворил молитву перед победным сражением сам король Владислав Великий.

— Ибо это святая правда. А что касается Мачура, то уверен, что он уже давно догадывается, что его ждет.

— И завтра же отправляйтесь в Варшаву. Пошлите тайных гонцов к Потоцкому и Хмельницкому. Мне нужно знать, что происходит сейчас в моих южных воеводствах.

— Они уже посланы, Ваше Величество. Еще неделю назад. Предвижу, что выступление казаков представляет сейчас куда большую угрозу, нежели этот странный поход шведов.

«Прошу вашей ласки и господнего милосердия, чтобы вы — люди одного Бога, одной веры, — как только я стану приближаться к вам с войском, приготовили оружие — ружья, сабли, коней, стрелы, косы и копья — для защиты древней веры нашей греческой, — диктовал Хмельницкий Савуру, который представал теперь еще и в ипостаси кошевого писаря. — Больше всего запасайтесь порохом, а также словом и деньгами для дел, о которых мы сообщим вам позже. А если узнаете или услышите от приезжих о чужеземном войске, которое король собрал против нас, немедленно давайте знать и предупреждайте нас…» [25].

Полковник взял подсвечник и, слегка пригнув его над листом, над которым трудился сотник-писарь, внимательно перечитал написанное.

— Мудро пишешь, — похвалил его, словно Савур сочинил все это сам, а не «каллиграфил» под его диктовку. — Саблей всяк сможет, а вот словом — только избранные Богом.

«Мы познали немало вреда и обид, — продолжил полковник творить свой универсал, — от ляхов и всяческих панов, которые нарушили наши права и с презрением относились к нашему Войску Запорожскому, из-за чего Украина наша, и слава, и божьи дома чуть было не погибли; и святые места, и тела святых, которые до сих пор, благодаря воле божьей, лежат на отведенных им местах, чуть было не лишились славы…».

— Как думаешь, сотник, отзовутся?

— Должны отозваться.

— Мы ведь им правду говорим. И так, словно не своими, а божьими устами вещаем.

— Уже завтра усадим всех наших грамотеев, размножим это послание и разошлем с эмиссарами во все концы Украины.

— А люди, эмиссары эти самые, готовы? Они подобраны, проверены?

— Сотник Лютай [26] подбирает. По-моему, он знает в этом толк, старый вояка.

— Саблей его сам Бог одарил. Умом тоже не обидел. Так что пусть мудрит.

Хмельницкий подошел к небольшому окошку. Оно оказалось насквозь промерзшим, и лишь утихающая вьюга напоминала о том, что за ним — продуваемый ветрами островок, казачьи шалаши и шатры, да скрытый подо льдами Днепр.

«Больше всего запасайтесь словом и деньгами» — вспомнилось ему только что продиктованное. — А что, все верно: деньгами… и словом…».

Для полковника важно было утвердиться в этой мысли. Уже несколько дней он только тем и занимался, что сочинял универсалы, обращаясь к королю, Потоцкому, крымскому хану, казакам, крестьянам и городовому люду.

Правда, не всем казакам нравилось это занятие и сам способ общения с польской властью и польской армией. Например, полковник Ганжа по этому поводу выразился просто: «Сколько бумаг ни сочиняй, сабли они не заменят. Не бумаги народ поднимут, а наши победы…».

Подвергая себя мукам сочинительства, Хмельницкий много раз готов был признать его правоту. Да и сказано лихо, любой рубака поддержит. Тем не менее вновь и вновь усаживал Савура — легче всего Хмельницкому писалось почему-то именно с ним, другим писарям душа его не доверялась — и принимался за универсалы. Как бы ни изощрялись в своих словесах лихие рубаки, повстанческой армии нужны были сейчас и оружие, и деньги. А главное, нужны были воины. Но откликались-то они на слово.

Еще немного постояв у пронизанного крещенским холодом окошка, Хмельницкий медленно возвратился к Савуру, перечитал написанное, а потом решительно сказал:

— Кажется, неплохо. Руби пером дальше, писарь.

— Как прикажешь, гетман.

«… Не подчиняйтесь своим урядникам, как невольники, вы, чьи отцы не признавали никаких господских законов и не подчинялись никаким королям… Никогда вы не одержите победы над поляками, если сейчас не скинете ярмо урядников и не добудете свободу, ту свободу, которую отцы наши купили своей кровью».

Дверь резко распахнулась, и в «атаманскую хижину», как прозвали это наспех сооруженное пристанище казаки, почти одновременно протиснулись полковник Ганжа и кошевой атаман Лютай, который рядом с коренастым Ганжой казался несуразно высоким и непростительно тощим.

— Пока ты писал, полковник, мы тут степь обнюхивали, — начал Ганжа.

— Копытом землю рвали, — поддержал его немногословный Лютай. Слишком уж он был возбужден, чтобы промолчать.

— Пока ты тут универсалы сочиняешь, мы там, в степи, гадаем, что с тобой происходит: то ли очень уж пергамент полюбил, то ли сабли наши уважать перестал?

— Копытом землю рвали… — все еще порывался высказать какую-то свою, не поддающуюся ни выражению, ни осмыслению мысль атаман Лютай.