У Мити с Леной до полевого сезона и семейной жизни-то было всего ничего. Их характеры прилаживаться друг к другу начали только сейчас. Когда дело касается привычек, тут всё непросто. И у каждого есть свои острые углы. Сам их не замечаешь, ну и царапаешь, колешь тех, кто рядом. И вот в молодой семье начался период, когда пришло время оценивать, с чем в характере партнёра ты можешь мириться, а что, не дай Бог, принять никак не в силах. Митя и Лена были очень разными, это сразу бросалось в глаза. Жизнелюбивая Лена умела радоваться самым простым вещам. Митя же, несмотря на то, что пребывал в состоянии восторженной приподнятости, всё-таки оставался озабоченным. Лене не терпелось узнать мир, в котором ей посчастливилось жить, ей хотелось разглядеть, как можно больше. А Митя, получив в приданое свой дом, не мог ему нарадоваться, а попросту – насидеться в четырёх стенах. Лена не понимала: ну что интересного торчать в закрытом помещении?

Митя вошёл в новую семью, как носорог на светский банкет. Его приняли таким, как он есть, но Лена тихо-тихо стала выдвигать свои требования. Может, и не слишком страшные, но Митя посчитал это ущемлением его свободы. Ленкину политику он назвал так: «Если я тебя придумала, стань таким, как я хочу». Он инстинктивно сопротивлялся, барахтался, но, поскольку был беспредельно счастлив, трагедии ни в чём не видел. Ни в том, что теперь никогда не знал, где что лежит из его одежды, – этим заведовали женщины; ни в том, что в небольшой квартире он не имел своего рабочего места, к чему он так привык; ни в том, что у принявших его людей существуют устоявшиеся правила и поэтому нельзя то, нельзя сё. Ну и пусть! Кругом всё было просто отлично, и из-за этого Митя многого не замечал, был неловок. Всё, что он сейчас обрёл, было им утеряно так давно, что и забылось, как это можно вот так просто жить безо всяких оговорок и неприятностей. А взаимное перевоспитание меж тем продолжалось.

С мамой и бабушкой отношения у него наладились сразу, как только он переехал к жене. Теперь они с Леной приходили в старую квартиру гостями. И с отцом он почувствовал себя свободней. Лена с Митиными родителями сошлась легко. Ну, уж это у неё характер такой.

Митя работал, учился и на свой лад монтировал непростую конструкцию семейной жизни. Копаясь в мелкоте текущих забот, он не замечал, что некоторые его взгляды на окружающую действительность меняли свой знак на противоположный. А толчок к этому дала, по сути, случайно попавшаяся на пути ерунда – обвисший синюшно-розовый лозунг под пасмурным Нижневартовским небом. Сам транспарант ничего особенного из себя не представлял. Просто он оказался последней каплей, пробившей брешь в Митином конформизме, который к тому времени и без того сильно обветшал. До этого много было таких же простых и понятных капелек. Они долбили и долбили, а достучаться не могли. Вместе со всеми он жил на отгороженной от остального мира делянке, другой жизни не видел и не знал, потому и мыслить по-другому не умел. И хотя правила существования вокруг него были выдуманными и никуда не годились, он к ним привык, привык соглашаться с этой выдумкой. Раз все так, значит и я. Он плыл в общем потоке. Он шёл в общей колонне. Он повторял чужие слова, позволял чужим мыслям становиться его мыслями. Он не кричал «Да здравствует!» Но и «Долой!» он не произносил даже про себя.

Сначала, после встречи с лозунгом, у Мити пропало желание молчаливо одобрять. Теперь и то, о чём говорили в кругу бабы Веры, воспринималось им по-другому. С настоящим увлечением Митя подхватывал то, что совпадало с его настроением, с его выводами, дополняло их. Таких находок в клубе бабы Веры случалось немало. Его тоже начала раздражать эта чванливая, лживая и сама себя восхваляющая сила, считавшая вправе во всё вмешиваться, властвовать и повелевать. Возникло желание нереального: поставить её на место.

Но в одной лодке с бабой Верой Митя себя не ощущал. Всё-таки она и её друзья слишком уж безапелляционны… Свои взгляды они считали истинными и никогда никаких сомнений у них не возникало. Точно также уверена в своих делах и поступках правящая партия. Или те, кто вещает от её имени. Подвиги, о которых рассказывала баба Вера, совершались страшно давно и потом слишком часто отшлифовывались устной речью. В результате они приобрели музейную монументальность и незаметно из реальных событий превратились в красивые легенды. В такие же легенды превратились дела ленинской гвардии. Митя не спешил расставаться со своей ироничной усмешкой. Но волей-неволей он всё глубже вовлекался в разбирательство таких вопросов, какие раньше его не интересовали вовсе. Например, почему не только у нас, но и в других странах война с эксплуататорами обязательно перерастает в войну с собственным народом? Или, чем в конечном итоге закончится большевистский эксперимент? Люди, спорящие под матовым плафоном в авоське, жили подробно, не то, что Митя, который часто многое пропускал мимо ушей, в памяти которого многое оказалось смазанным.

Сложная, десятилетиями отлаживаемая система государственного вранья, в принципе не так уж непреодолима. Достаточно начать думать по-настоящему, отбросив чужие подсказки, и она тут же рассыпается. Думать по-настоящему, если не привык шевелить мозгами, непросто. В результате такой несанкционированной самостоятельности у одних получается читать меж строк газетных передовиц, другие начинают делать мудрые политические прогнозы, третьим удаётся интересный анализ прошедших событий. Мите это всё было недоступно. Он, как только оборвал поводья, за которые его вели, стал всего лишь видеть и слышать не так, как его учили, а как оно есть на самом деле. Он услышал, что однообразные партийные молитвы примитивны, что идеологическая машина натужно скрипит в потугах придумать что-то новое, оживить засохшее. Бросилось в глаза, что давным-давно затих тот бестолковый вихрь полезных и глупых начинаний, который куролесил во времена Хрущёва. Стало понятно, что до армии население жило иначе. Тогда люди чего-то ждали, наивно надеялись на чудо. Они глядели вперёд и с интересом гадали, каким станет завтра. А сейчас все смотрят только под ноги.

Почти вся молодёжь, трудившаяся в лабораториях и экспедициях при кафедре инженерной геологии, одновременно училась. Поэтому, когда дело касалось комсомольской работы, то условно считалось, что она бурлит. Но кому её делать? Комсомольцы и днём, и вечером заняты. Однако раз-другой в году какое-нибудь мероприятие всё-таки организовывалось. Вот и в этот раз ни с того ни с сего объявили субботник под лозунгом «За себя и за того парня». Имелось в виду, что поработать надо ударно, чтобы, кроме своей, выполнить и норму того молодого солдата, что погиб когда-то давно на войне. Митя без удовольствия поучаствовал – проще отдать своё время, чем потом отбрехиваться. Работали на стройке, но, честно говоря, делать там было абсолютно нечего: ходили и лениво собирали мусор, жгли щепки, перекидали небольшой штабель кирпичей метров на пятьдесят в сторону, курили, травили анекдоты. Расходились с ощущением зря потерянного дня. Несколько человек это мероприятие проигнорировало, но только один из них ярко засветился, потому что не стал выдумывать для себя уважительных причин. И ещё он плохо ответил наседавшему на него комсоргу. Ну что-то вроде того, что, мол, задолбали вы всех своими субботниками. В итоге возникла неотложная необходимость прямо в рабочее время созвать комсомольское собрание – на корабле бунт, и усмирять его надо в зародыше, да так, чтобы и другие задумались. Время-то какое – канун очередного съезда партии.