Тягучая тоска вновь накрыла меня. Безысходность положения угнетала. Я отчаянно хотел к людям. Я хотел снова стать человеком. А сейчас я хотел стать человеком, как никогда раньше. Я отвернулся и, понурив голову, забился в дальний угол.

– Сёма, жалко их, – вновь сказала девушка. – Может отпустишь? Видишь, как расстроился. Скучает же по тундре своей. Неужели нам своих мало?

– Всё я вижу, – буркнул Михалыч, которого как оказалось звали Семён. – Нужен он мне для дела. Это ведь он тогда Шурку приложил.

– И что же? Хочешь, чтобы теперь Шурка над ним поиздевался? – повысив голос спросила девушка.

Ага, теперь я знаю, как зовут Шустрого, второго сборщика яиц. Только вот не верил я, что так легко отпустит меня Михалыч. А может и Шустрый Шурка чего учудит. Кстати, как у него дела с головой? Оправился?

– Не оправился он еще, – будто услышав мой вопрос сказал Михалыч. – Память не вся вернулась. Даже не вспомнит, как на болота с ним ходили. Вот покажу ему этого белокольцего, авось вспомнит.

– Да тебе-то это зачем? Шурке поделом досталось, – продолжала ругаться девушка.

– Машка, помолчи! – голос Михалыча стал строже. – Ты сама знаешь, что он сиротой остался. А я теперь в долгу перед ним. Я же его взял тогда с собой, думал, изменится парень, добрее станет. Не знал, что так выйдет. Получается, что как бы я и виноват теперь, что так получилось.

– Зря себя винишь. Сам же знаешь. Нет здесь твоей вины. Не гусь бы, так кто-нибудь другой приложил, – она немного помолчала и добавила уже гораздо мягче: – Впрочем, делай как считаешь нужным. Ты прав. Делай то, от чего тебе будет легче на душе.

Внутри клетки был навес от дождя. Нам он особо не нужен: перья уже начали активно отрастать и хорошо прикрывали тело от холодов. Под этим же навесом стояло корыто с приготовленной пищей. В основном вареная картошка и зерно. Травку, что росла под ногами, мы активно съедали. На второй день Михалыч открыл дверь и закинул охапку свежего разнотравья, мол, разбирайтесь, что тут для вас съедобного. И на том спасибо. Словом, кормили, как на убой. Или же действительно на убой?

– Я за Шуркой и к председателю заеду. Поговорю о них, – пробасил Михалыч Маше, кивнув в нашу сторону. – Овса им дай, что ли.

– Дам, конечно, – прозвенела Маша и улыбнулась. – Сёма, не сердись на меня. Ты же знаешь, что я этого Шурку на дух не переношу, а он настырный такой, так и лезет постоянно. Только в этом всё и дело. А за гусей не переживай. Сделаю всё как надо. Не впервой.

– Да не сержусь я, – сказал Михалыч и потрепал ее по волосам, отчего вновь из собранного хвоста выбилась одна прядь и повисла на ухе. – А с Шуркой я переговорю. Вы не пара, видно же. А если не поймет слов, то почешу ему в затылке, как вон этот почесал, – кивнул он в мою сторону и засмеялся собственной шутке. Я бы тоже засмеялся, если был бы по ту сторону решетки.

Михалыч уехал на чем-то громком, похожем на мотоцикл, я только слышал, не видел. А Маша ушла в дом и через минуту вернулась с ведром, в котором до половины был насыпан овес. Подошла к нашему заборчику и отодвинула в сторону одну доску. Потом взялась тонкими пальчиками, кстати, с ухоженными чистыми ногтями, за край корыта и потянула на себя, пытаясь его вытащить. Делала она это так неуклюже, что я невольно улыбнулся. Видимо, конструкция извлечения корыта была сделана впопыхах. Доска постоянно норовила вернуться на прежнее место, мешая свободно его достать. Конечно же, повинуясь инстинктам молодого человека, я метнулся помочь красавице. Дыра была настолько большая, что можно легко в нее проскользнуть и удрать. Но я этого делать не собирался. Во-первых, крылья еще не отросли, а во-вторых, никто из моей семьи так быстро не умеет соображать. А внятно изъясняться по-гусиному я не научился. И, соответственно, трудно будет объяснить Афродите, что пора сваливать. Впрочем, сейчас я думал о другом. Точнее, ни о чем не думал. Просто хотел помочь и просунул голову в щель, удерживая доску.

Маша ахнула, она же полагала, что я сейчас дам дёру. И в первый момент не знала, за что хвататься.

– Ой, только не убегай, пожалуйста! Сема добрый, он отпустит, вот увидишь. Только не сейчас! Он расстроится.

Наверное, она бы ещё долго меня уговаривала. Но удерживать доску шеей было, скажем так, не очень удобно. Я гоготнул, намекая на то, что пора бы уже заканчивать и вытаскивать корыто. Девушка оказалась сообразительной. Выдернула корыто. А вот дальше что делать, не знала. Она боялась вернуть доску на место. Моя голова и половина шеи торчали из клетки. Видимо, не мало ее кусали гуси, если она так осторожничает. Но я не стал ее пугать. Сам убрал голову вовнутрь. И даже еще и клювом доску вернул на место. Пусть поудивляется какие нынче гуси пошли сообразительные. Фокус сработал. Машка обомлела. Потом быстро сыпанула овса. Сама отодвинула доску и ногой пропихнула корыто. Вернула доску на место. Затем сбегала за камнем и прислонила к доске, чтобы та не смогла отодвигаться. А я только улыбнулся. Я понимал, что с моим человеческим умом выбраться из клетки будет очень даже просто. Дождемся только, когда перья отрастут.

– Значит, правду про тебя Сема рассказывал: непростой ты, – сказала Маша, опять также низко, как в первый раз, наклонившись к решетке. А я вновь заволновался, учуяв ее аромат. Кто она Михалычу? Какая-то родственница, судя во всему, сестра. В любом случае ему повезло хотя бы от того, что такое прекрасное существо живет в его доме.

Михалыч приехал к вечеру. Я услышал его мотоцикл еще задолго до приезда. И почему-то шуганулся. Мне на минуту показалось, что все уже в курсе, что я гусь-человек, и потому решил, что надо бы прибраться в клетке, дабы не увидели последствия исследований своей тюрьмы. Я уже наметил пяток способов, как можно выбраться: поклевал тут, потеребил там. Поэтому быстренько прибрал щепки и другой мусор, который точно не могли создать нормальные гуси. Впрочем, мои тревоги были напрасны. Никто ничего подозрительного даже и не пытался усмотреть. Михалыч бросил взгляд на клетку и снова скрылся за углом. Вдруг залаяла собака. Причем собака лаяла с таким остервенением, будто увидела кого-то очень ей ненавистного. Послышался голос Михалыча, успокаивающий собаку. Ага! Значит собака его. Это ухудшает положение. Выбраться запросто из клетки уже становится сложнее. Впрочем,