– Нет.

Взгляд Хэйни начинает гаснуть.

– Пожалуйста, – просит она уже шепотом. – Пожалуйста, Сэйнн. Живи.

В ее взгляде, уже нездешнем, такая непреодолимая, гипнотическая сила, что я покоряюсь. Закрываю глаза и чувствую, как тепло струится по венам, как внутри меня распахивается дверь. И сквозь нее струится свет, целый океан света, свет затапливает каждую клетку моего тела, я живу и ликую, переполненная чистой радостью, не омраченной ничем. А потом на меня обрушивается цунами. Свет гаснет, и приходит боль – жгучая, горько-соленая, как морская вода пополам с пеплом. Я иду ко дну, как сгоревший корабль. Мир вокруг снова исчезает во тьме, но тьма мне больше не друг и не способна меня защитить.

Дождь стихает совсем. На крышу врываются спасатели, полицейские, еще кто-то – целая куча разного народа. Я не вижу их, слышу только голоса – крики, команды, приказы, бессмысленные и бесполезные. Свернувшись в луже крови и дождевой воды, я лежу рядом с телом Хэйни, осколки стекла царапают мне лицо и руки, и из моего горла рвется не то стон, не то вой – я еще не умею плакать от горя, но оно уже обретает голос, завладевая моим. Потом меня поднимают и кладут на носилки, я лежу, крепко зажмурившись, надеясь, что, если не открывать глаза, все это не станет реальностью. Ливень гладит меня по мокрым волосам, целует в висок, сжимает мою руку в своей. Потом наши пальцы размыкаются.

И снова наступает тьма.

Следующие несколько дней я почти не помню. Все вокруг укрывал плотный серый туман в красных болезненных всполохах. Ливень потом говорил, я провела в больнице около недели, и, наверное, я почти все это время спала. Мне влили целый коктейль из нейролептиков, чтобы я не сошла с ума от боли, и, пока они действовали, ко мне возвращалась бледная тень моего привычного безразличия – не такого, как раньше, но я могла дышать и даже разговаривать. А когда действие лекарств ослабевало, я выла. Оттого, что Хэйни больше нет, и от всего, что случилось до этого, – ненависти родителей, унижений в школе, от страшных и равнодушных взрослых, чье сердце было еще темнее, чем мое. От смерти Герцен, такой внезапной и страшной, забравшей человека, который боролся за меня столько лет.

От тех ужасов, которые Фабио сотворил со знакомыми и незнакомыми мне людьми, только бы склонить меня на свою сторону и заполучить власть. Я плакала о Кареле и обо всех, кого застрелил мой отец в своем последнем бою, таком бессмысленном в своей ненужной жестокости. И о нем самом, потому что у него никогда не было ни единого шанса, никого, кто был бы на его стороне, – и тьма поглотила его полностью слишком рано. Я всегда знала, что в мире существует боль, что ее много, но никогда не думала, что ее может быть столько в одном сердце. А ведь она всегда там была. Я просто ее не чувствовала.

Я не сразу замечаю, что обе мои руки забинтованы по локоть – мне все равно, что с моим телом, и физическую боль я почти не ощущаю. Когда через пару дней бинты снимают, я вижу, что кожа покрыта порезами, а черное сердце-печать рассечено надвое свежим розовым шрамом. Я бездумно смотрю на него до тех пор, пока не засыпаю от усталости. Недавно я пробегала пять километров почти каждое утро, а теперь мне не под силу даже держать руку на весу.

Когда я не плачу и не сплю, я просто смотрю в потолок – его пустота успокаивает, на время возникает иллюзия, что в мире больше ничего нет, кроме этой белизны. Ливень сидит в кресле рядом с моей кроватью, иногда там же засыпает. Он вообще почти все время рядом, в любое время дня и ночи, и я знаю, что он здесь, даже когда закрываю глаза.

– Сэйнн, тебе нужно есть, – говорит он, когда медсестра в очередной раз уносит поднос с нетронутой едой. – Пожалуйста, хоть чтонибудь.

– Я ела вчера, – отзываюсь шепотом. Мой слабый, треснутый голос похож на скрежет ветвей по оконному стеклу.

– Это было два дня назад, и ты выпила только стакан сока.

– Да?

День, или два, или вечность – время потеряло смысл.

– Ты должна хоть что-нибудь есть, чтобы тебя выписали. Ты же хочешь домой?

Я снова проваливаюсь во мрак. У меня нет дома. Есть квартира, в которой хранятся мои вещи, но дома у меня никогда не было. Когда я просыпаюсь, за окном палаты уже ночь. Ливень спит, склонив голову на мою подушку. Надо мной мерцает огромный пластиковый пакет с раствором, от него к моей руке тянется прозрачная трубка. Спасибо, что не банановый, думаю я, и пересохшие губы растягиваются в усмешке, на языке появляется вкус крови. Я жива, и мне больше не нужен эликсир, вот бы Герцен обрадовалась. Герцен… родители… Хэйни…

Снова провал.

В какой-то из этих дней ко мне в палату приходят двое полицейских – поговорить о случившемся на крыше здания. Но много не спрашивают. Говорят, что Фабио дель Оро был известен в европейских криминальных кругах и во время гастролей убил около сотни человек, но все дела долгое время оставались нераскрытыми, так как не было доказательств. Спрашивают о взрывчатке. Я говорю, что ее принес Фабио, потом решаюсь спросить, пострадал ли кто-нибудь.

– К счастью, нет, – отвечает старший полицейский, грузный, бритый налысо здоровяк с белесыми бровями и ресницами. – На нижнем этаже здания со стороны двора шел ремонт, и коробка попала в контейнер для строительного мусора. Содержимое и стены контейнера поглотили большую часть ударной волны. Поэтому только выбило несколько окон и у одной сотрудницы случился приступ астмы на фоне стресса, но ничего серьезного. А отчего разбилось стекло на крыше, мы не знаем. Вероятно, был еще один источник взрыва, но его пока не нашли. Вы что-нибудь можете сказать по этому поводу, мефрау Мартенс?

Я отвечаю, что не прикасалась к стеклу, и это правда.

– Как вы попали на крышу?

Накануне ко мне заходил Асиано, и мы вместе с ним сочинили историю: я приехала в библиотеку, чтобы поработать над своей магистерской, а после конференции собиралась увидеться с сестрой. Фабио встретил меня в одном из коридоров, и, угрожая оружием, заставил выйти на крышу – он хотел использовать меня как заложницу. Потом нас нашла Хэйни, и… Мне верят, потому что запланировать атаку в месте скопления народа – это вполне в духе Фабио. И больше ни о чем не спрашивают.

Позже я узнаю, что люди, которые еще оставались в конференц-зале, отделались легкими ранениями, а некоторые получили ушибы и даже пару переломов, пока в панике пытались выбраться. Но единственными погибшими оказались Фабио и моя сестра. Нет никакого сомнения в том, что Фабио убил ее, и в том, что именно он устроил взрывы, – в его сумке нашли следы взрывчатки, а также отмычку, которой он вскрыл дверь на крышу. Видимо, он покончил с собой, осознав, что ему не уйти. Из его сообщников, неизвестных в черных футболках и с татуировками на лицах, никого поймать не удалось – крысы умеют не только вовремя сбежать с корабля, но еще и прятаться, как только запахнет жареным.

Мой рюкзак остался у Ливня, и его никто не проверял. А кольцо с черным бриллиантом, похожее на то, что носил Фабио, Асиано незаметно снял с моей руки, когда меня укладывали на носилки, и спрятал. Он сказал, что найдет способ избавиться от него, если я не против. Я была не против. Черный бриллиант из символа древнего рода дискордов превратился в дорогую бесполезную стекляшку. Я не хотела его хранить. А вот дедушкины часы с портретом Ареса я решила оставить у себя. Даже если мать не захочет к ним прикасаться, все же это вещь из нашей семьи, и пусть она останется у нас.