От притворно удивленного тона старосты вся эта хрупкая конструкция убеждений дрогнула и рухнула. Распределение ролей, существовавшее в Машином сознании, – распределение, согласно которому она занимала нижнюю ступень иерархической лестницы Таволги, а староста – высшую, – перестало существовать.

– Машенька, здесь, наверное, какая-то ошибка, – понизив голос, сообщила Беломестова.

– И какая же? – заинтересовалась Машенька.

Даже курица, казалось, слегка разлепила глаз и выжидательно уставилась на старосту.

Беломестова пошевелила губами, поразмыслила. И сказала совсем другим тоном:

– Это ведь знаешь, кто мог натворить?

– Неужели Вера? – с готовностью подхватила Маша. Беломестова осеклась. – Я, Полина Ильинична, после нашего разговора открыла карту и посмотрела, где находится дальнее озеро. Десять километров через лес. Это если Вера полетит по прямой, аки почтовый голубь. А если пойдет ногами, обходя болота, то все двенадцать, наверное. Допустим, если хочется свежих куриных яиц, можно пройти и больше. Но зачем же тогда курицу гильотинировать? Омлет не понравился?

– Ты мне не ерничай… – сурово начала Беломестова, мгновенно перестроившись, как человек, привыкший управлять разношерстным коллективом.

Маша подняла палец, словно осененная новой идеей.

– Вот в чем причина! Может быть, она ерничала? – Маша подняла куриную голову за увядший гребешок и строго осведомилась у нее: – Ты ерничала? Отвечай!

– Хватит кривляться! – резко оборвала ее Беломестова.

Маша бросила голову в пакет и выпрямилась в полный рост. Полина Ильинична непроизвольно сделала шаг назад.

– Отличное предложение, – без улыбки сказала Маша. – Нам обеим стоит к нему прислушаться, вы не находите? Кто мою курочку убил, Полина Ильинична? Что у вас здесь вообще происходит?

Беломестова молча смотрела на нее. Маше стало бы легче, прочитай она в этом взгляде враждебность или злость, однако Полина Ильинична умела сохранять выражение, сделавшее бы честь даже опытному игроку в покер. Лицо ее становилось не просто непроницаемым, а в каком-то смысле искусственным, как если бы староста со словами: «Минуточку, мне нужно подумать» – выбралась из собственного тела и отошла, оставив возле Маши какой-то манекен, муляж, черт возьми!

Побродив в чертогах разума, Полина Ильинична вернулась. Она вздохнула, как человек, принявший неприятное решение, поджала губы и посмотрела на Машу взглядом очень определенным, который Маша про себя называла учительским. Это был взгляд, не позволявший событиям и предметам выходить за пределы дневника, класса и школы и притворяться чем-то, кроме того, что предписано правилами. Если ты ученик, положи руки на парту. Если писатель, молча виси на стене.

– Я думаю, это сделал Клим, – твердо сказала Беломестова. – Климушкин то есть. Не хотела тебе говорить… Чем меньше народу знает, тем лучше. При посторонних мы его не обсуждаем, обычно обходится без… инцидентов. – Она спохватилась: – Да что мы с тобой торчим тут, как два пугала! Пойдем в дом, угощу тебя чаем или морсом.

От морса и чая Маша отказалась, но во двор зашла. Под густой прохладной тенью липовых ветвей ей на мгновение почудился сладкий медовый аромат. Беломестова смахнула со скамьи опавшие листья, Маша села, староста опустилась рядом с ней. Они сидели близко друг к другу, будто две подруги, над их головами шумела листва. Эта сцена выглядела бы почти идиллической, если бы не пакет возле Машиных ног.

– Зачем кладбищенскому сторожу убивать мою курицу? – спросила Маша.

Она была напряжена и ожидала, что Беломестова начнет выкручиваться. Староста выдернула Климушкина, которого она называла Климом, из ниоткуда, точно фокусник – кролика из цилиндра, и Маша всматривалась в него очень пристально, чтобы не быть одураченной.

– Не только твою. – Беломестова потерла лоб. – Машенька, мы даже с Танюшей не обсуждали эту историю, я тебя очень прошу: не говори ей, пожалуйста.

Маша издала неопределенный звук, который можно было трактовать, как угодно. Она не собиралась брать на себя никаких обязательств.

– Ох, с чего бы начать… Ты точно не хочешь чаю? Ну, если захочешь, скажи. Клим не сам ушел, мы его выгнали. Он мужик хороший, просто, как бы это сказать… непутевый. Пьющим он был всегда, да что говорить – у нас все мужики пьющие, даже Колыванов, хотя Валентин-то по местным меркам практически трезвенник. Мы здесь живем тесно. С одной стороны, ты вроде бы в своей норке, а с другой – у всех на виду. Пока Клим пил у себя, ему никто слова поперек не говорил. Ну, сорвал пару работ, не явился вовремя… Бывает. Но потом у него зародился бзик. Не знаю, может, он до белой горячки допился. В общем, Клим вбил себе в голову, что наша живность – ему первый враг. Жила у нас такая Зоя Гордеева… Ты ее не застала, она два года как умерла, сгорела от рака, светлая ей память. – Полина Ильинична перекрестилась. – Ей делали химию, мы надеялись, что выкарабкается, но не сложилось. Все огорчалась, бедная, из-за волос… Зоя держала кроликов, с них все и началось. Клим убил одного из них, оставил тушку возле клеток и вернулся к себе. Соседи его видели. Да он и не скрывался! Через пять-шесть месяцев повторилось, только уже не с кроликом, а с гусем. Так и пошло потихоньку: то у одних курицы недостает, то у других. Может, он и раньше хозяйничал, но кур на вольном выпасе никто не считает. Не вернулась – ну, может, пес придушил, а может, под машину попала! Но все-таки Клим в то время выступал редко, потом прощения приходил просить, возвращал деньги…

– Зачем он это делал?

– Сейчас уже не помню, как он это объяснял. Да вот еще великое дело – всматриваться в алкаша! – Беломестова вдруг рассердилась. – Может, черти вселялись в кроликов и гусей, пес его знает! Ну, постепенно все это зашло далеко. К этому времени нас тут оставалась всего горстка. Он как раз у меня прирезал курицу. Не на улице поймал – да ты попробуй еще поймай ее, – а открыл вольер, достал и зарезал. Мы собрались все вместе, отправились к нему – только дождались, понятно, когда прочухается… У тебя муж-то пьющий? – внезапно спросила она.

– Нет, – испугалась Маша.

– Слава богу. Береги его! Мы раньше много раз предупреждали Клима, что больше не позволим ему выкрутасничать, а тут окончательно терпение лопнуло. Клим это понял. Женщины помогли ему вещи собрать, Бутковы обустроили сторожку, отмыли полы, привели в порядок… Погрузили его вещи в мой прицеп – и перевезли. С тех пор он на кладбище живет. Вот такие дела.

– Давно это произошло?

Беломестова задумалась, загибая пальцы.

– Чуть больше года, получается. Еще до того, как твоя подруга переехала сюда. За это время срывов у него не было, я уже думала, что и не будет… Получается, рано радовалась. Характер-то у Клима незлой, – извиняющимся тоном произнесла она. – Руки золотые. Но вот находит на него иногда – что поделаешь…

Кладбищенский сторож с топором, бредущий по деревне в поисках злобной силы, вселившейся в безвинную птицу или кролика… Маша вспомнила свою прогулку на кладбище. Следующая ее мысль была о Ксении.