Дед обожал Никитку, мечтал, чтобы тот жил с ними вСеребряном Бору. Пробы показывали серьезную загрязненность воздуха Москвы.Здесь же был чистейший кислород и первородная мечниковская простокваша. Он дажезавел для прельщения пони. Сажал мальчика верхом на маленького коня,торжественно провозглашал: «Грузинский царь!» – намекая, стало быть, напроисхождение по материнской линии. Впрочем, и без пони Никитка только и мечталперебраться сюда, на сосновый берег изгибающейся реки, к таинственным оврагам ик озеру с холодящим названием Бездонка.

Сидя сейчас в тиши и стыни перед все еще надежным, крепким,хоть и осевшим кое-где по углам террасы домом, Никита пытался вызвать в памятине просто далекие, но космически недостижимые воспоминания детства и всеобщейлюбви. Мелькали лишь блики, потом все заволакивалось словесным дымом,рассказанной и зажеванной историей семьи. Вернутся ли ко мне эти блики,соединятся ли они в картины, хотя бы в мой смертный час?

«Волкодавы» из своих «доджей» смотрели через забор насгорбленную спину командующего. Они были вооружены автоматами, немецкимипистолетами «вальтер», наборами ручных гранат и тесаками. Никто из спящих вдоме так никогда и не узнал, что ночью к ним приближалось такое воинство. Иначедвое из спящих никогда бы себе не простили своего молодого сна. Этими двоимибыли Борис IV и его верный друг и единомышленник, чемпион Москвы по боксу всреднем весе среди юношей Александр Шереметьев.

Утро Борис и Александр начали, естественно, пятикилометровымкроссом. Для того, собственно говоря, и приезжали на дачу с ночевкой, чтобыутром в парке поработать над одной из программ офицерского многоборья. Дажефехтованием вообще-то приятнее заниматься на дорожке под соснами, ну, а длябега и плавания в ледяной воде лучшего места не найдешь.

Во время бега немного поговорили о фехтовании. Казалось бы,чистейший атавизм в условиях современной механизированной войны, а все-такинеобходимый элемент в воспитании молодого офицера. Очень много дает – гибкость,координированность, способность принимать мгновенные решения.

За завтраком – по твердому настоянию Бориса IV вариласьтолько крепкая овсяная каша, предлагались также два мощных источника белка –крутые яйца, больше никаких разносолов – обсуждалась ситуация на фронтах. Привсех колоссальных успехах радоваться было еще рано. Враг по-прежнему силен.Вот, например, Третья гвардейская танковая армия, только что взявшая Житомир,была вынуждена вновь отдать город «панцерным» гренадерам генерал-полковникаГермана Хофа и отойти, как сообщило Совинформбюро, «на заранее подготовленныепозиции». А посмотрите на атлантический театр военных действий, Александр:фашистская Италия разваливается, однако нацисты перебрасывают все больше войскчерез Альпы и явно намерены ударом бронированного кулака сбросить союзников вморе. Ударом бронированного кулака, вот так! Добавьте сюда бесчинства подводныхлодок, все более наглые перехваты северных конвоев! Иными словами, «злейшийвраг свободолюбивых народов мира» совершенно не собирается сдаваться.

– В общем, Борис, на нашу долю хватит, – понизив голоси с подмигом произнес Александр Шереметьев.

– Ну, а как тебе нравятся японцы, дед? – громко, чтобызаглушить намек Шереметьева, сказал Борис IV. – Первейшие оказалисьнарушители Женевского соглашения по военнопленным! – Под столом он сильнопихнул ногу боксера.

Борис Никитич за своим неизменным «мечниковским» кефиром – вдоме все-таки удавалось поддерживать почти довоенный уровень питания – шелестелгазетами.

– Фокус событий, мальчики, сейчас перемещается в сферудипломатии, – сказал он, подчеркивая ногтем невзрачное коммюнике о встречеМолотова с Корделлом Хэллом и Энтони Иденом. – Вот это самое главное насегодня. Это говорит о приближающейся встрече в верхах. Надо уметь читатьгазеты!

Две старые женщины любовно смотрели на завтракающих мужчин,то есть на старика и двух мальчишек. Если бы вот каждое утро за кухонным столомсобиралась такая компания! Увы, все чаще Мэри и Агаша оставались в скрипучем, аиногда почему-то как-то странно ухающем доме вдвоем и вспоминали о пропавших: оКирилле, о Мите, о Савве, о бурнокипящем Галактионе, чье сердце не вынеслопредательства и ареста в родном его Тифлисе, которому он принес столько добра.Вспоминали, и очень часто, своего домашнего ангела в виде остроухого пса свечно лукавой улыбкой зубастой пасти, Пифочку, Пифагора. Пес прожил с ними всесвои шестнадцать лет, и его кончина четыре года назад оставила их опустошеннымии недоумевающими: как этот мир, особенно Серебряный Бор этого мира, можетсуществовать без Пифагора? Мэри долго не могла играть Шопена. Пес вообще любилее фортепиано, но звуки Шопена тянули его в кабинет, как магнит. Обычно онложился у нее за спиной и клал морду на вытянутые лапы. Немножко похрапывал иявно наслаждался.

Мэри начинала «Импровизацию» и всегда оглядывалась, ожидаяувидеть своего любимца. Вместо него представала перед ее взором полнейшаяпустота, «Импровизация» захлебывалась.

Приезжавшая иногда мрачная и резкая Нинка просила мать неиграть Шопена. Нет, пожалуйста, что угодно другое, Рахманинов, Моцарт, ноШопена почему-то не могу. Стыдно было признаться, что это из-за Пифочки.

Приезжала и Циля, как всегда, расхристанная, юбкисваливаются, носки отцовских штиблет загибаются вверх, всегда пахло от неекаким-то прокисшим супом. Она продолжала поиски Кирилла, но уже без прежнегожара: война задвинула тюрьму в глубину, как ненужную до поры декорацию. Написьма «в инстанции» она теперь уже не получала даже формального ответа, аоднажды, когда ей удалось пробиться в комиссию партконтроля, ей там сказали:«Все-таки непонятно, товарищ, страна истекает кровью, борется за своесуществование, а вас, коммуниста, волнует судьба какого-то бухаринца! Подождитедо конца войны, тогда во всем разберемся...» Иногда, в моменты раздражения и,как казалось Мэри, даже некоторого подпития, Цецилия начинала метаться в кругуградовской семьи, бросала какие-то как бы абстрактные обвинения в адрес тех,кто не дает себе даже труда подумать о судьбе своих самых близких, для кого нетничего важнее собственного комфорта. Есть, конечно, и другие люди, кричала она,есть люди, которые жертвуют всем для любимого человека, есть женщины, которыемогли бы устроить свою судьбу, которым делают мужчины прямые предложения сожительстваи даже брака, но они, эти женщины, отвергают все ради одной лишь идеи; радификции, мифа верности тратят свои лучшие годы...

Мэри терпела эти дурацкие намеки, старалась не развиватьтему. Однажды, когда она попыталась сказать, что на все запросы Бо и даже натребования самого маршала Градова неизменно приходят ответы, что Градов КириллБорисович в списках живых не числится, и что надо, родная, примириться сужасной мыслью, Цецилия впала в сущую истерику. Она носилась по даче, срывалапочему-то шторы с окон, кричала: «Не верю! Не верю! Он жив! Кончится война, иво всем разберутся, мне обещали!»