«Правильно, правильно, детка, – увещевала ееМэри. – Может быть, после войны вдруг откроются какие-то тайны. Можетбыть, и Митенька вернется. Ведь вот после Первой мировой множество возвращалосьиз тех, что числились пропавшими без вести». – «Ну, Митька-то, конечно,вернется, – успокаиваясь, говорила тогда Цецилия. – Это вне сомнений,он вернется с орденом, искупит свое кулацкое происхождение...»

«Искупит?! – взрывалась тут Нинка, если, конечно,присутствовала. – Что ты несешь, Циля, марксистка дубовая! Может быть,всем нам придется перед этим происхождением вину искупать, ты никогда об этомне думала?» – «А ты – декадентка! Играешь на мещанских настроениях своимипесенками! – тут же снова вскипала Цецилия и передразнивала: – „Ту-учи вголубо-ом...“ И тут же бывшие подружки-синеблузницы разлетались в разные углы.

Настоящее блаженство испытывала Мэри Вахтанговна, когда подсеребряноборской крышей встречались две ее внучки, Ёлка Китайгородская и ВеруляГрадова. Обе хорошенькие блондиночки – Ёлка в папу, Веруля в маму, –девчонки могли часами шептаться друг с другом, вместе смотрели альбомы поискусству, вместе приставали к бабушке – сыграй нам, пожалуйста, фокстрот «Джорджиз Динки-джаза»!

А вот с Вероникой прежняя доверительность опять пропала.Мэри женским чутьем догадывалась о разладе и, конечно, инстинктивно становиласьна сторону сына, хотя никогда, Боже упаси, не касалась этой темы. Ну аВероника, естественно, как человек достаточно тонкой душевной организацииулавливала этот Мэричкин совсем незаметный антагонизм и каждым словом, каждымжестом как бы бросала в ответ совсем незаметный вызов. Страшные передрягижизни, все эти взлеты, падения и новые взлеты, все-таки здорово изменилиВеронику, думала Мэри. Вся ее жизнь сейчас – это какой-то вызов. Всемокружающим, нищей Москве, войне, прошлому. Бросает вызов, идет, шикарная, вмехах, в серьгах, дерзейшая, если не сказать наглая. И потом, этот постоянныйшофер, что это за личность, страшно даже подумать, что это за личностьпостоянно сопровождает генеральшу – а теперь уже маршальшу – Градову!

Мэри Вахтанговна, хотя могла бы еще с двадцатых годовпривыкнуть к постоянным продвижениям Никиты вверх по военной лестнице, все-такиеще не могла до конца взять в толк, что ее сын – один из ведущих полководцевэтой невероятной войны. Однажды в трамвае произошел любопытный эпизод. Раз вмесяц она ездила в консерваторию на абонементные концерты. Садилась в трамвайна кольце и потому занимала сиденье у окна. Народу по дороге набивалось,конечно, битком, но она все-таки сидела у окна и всю дорогу до центра смотрелана печальные виды Москвы. К концу концерта обычно за ней приезжал автомобильГлавмедсанупра, и она не видела причин его отвергать: все-таки уже сильно зашестьдесят. Так вот однажды, по дороге туда, то есть в трамвае, кто-то изпассажиров произнес громким шепотом: «А вы знаете, братцы, кто там сидит уокна? Мать маршала Градова!»

Мэри сделала вид, что не замечает любопытных и восхищенныхвзглядов, не слышит бормотания: «Мать маршала Градова, подумать только, втрамвае, мать маршала Градова, какая дама, какая скромность, нет, это насамделемать маршала Градова с нами в трамвае?» Новость передавалась без конца отвыходящих к вновь поступающим, а Мэри Вахтанговна сидела, умирая от гордости,но ничем не показывая, что эти разговоры относятся к ней, прямая и строгая,скромнейшая русская интеллигентка, мать защитника отечества, маршала Градова.«Ой, граждане, ну куда ж вы давите-то, тут же мать маршала едет!»

Никита, мой мальчишечка, помню, будто было вчера, как он тутгалопировал в матросском костюмчике на пони, а дед кричал ему, раздувая усы:«Грузинский царь! Ираклий! Багратион!»

Цилины истерики, между прочим, имели некоторую семейнуюподоплеку: Кирюша никогда не был любимцем. По совершенно никому не понятнымпричинам он был чуть-чуть – ну, действительно самую малость, почти незаметнуютолику – обделен родительской любовью: львиные доли доставались старшемуНикитке и младшей Нинке. Впрочем, может быть, это сущая чепуха, может быть, этотолько сейчас кажется, после гибели Кирюшки. Сколько мук они пережили с Бо, и,конечно, оба казнились из-за Кирюши, хотя никогда и не говорили об этом вслух.

Все это ведь так относительно, зыбко. Ну вот, например,разве означает, что я люблю Ёлку и Верульку меньше Борьки IV, даже если он имой любимчик? Даже Митю, неродного, я любила ничуть не меньше, и он меня любилкак свою настоящую бабушку. И все же нельзя не признать, что никто из другихвнуков не обладает такими совершенными качествами, как Борька IV. Подуматьтолько, какой в высшей степени положительный вырос юнец! Какие исключительныесерьезность, ясность взгляда, четкость, спортивность, целеустремленность,самостоятельность мышления, физическая подготовка! И товарищей себе выбираетпод стать: чего стоит один лишь Саша Шереметьев! Исключительная сила воли,очевидная, несмотря на этот его жуткий вид спорта, интеллигентность,безукоризненные манеры; ну просто что-то юнкерское, кадетское, из прежних времен.Удивительна манера двух юнцов обращаться друг к другу на «вы». Мальчики явнооказывают друг на друга замечательное влияние. Чего стоит, например, их решениене получать в школе ни по одному предмету оценки ниже «отлично». Школа – этотакая чепуха, такой вздор, говорят они, получать в ней что-то кроме высшейоценки просто ниже человеческого достоинства. Собранная концентрированнаяличность все школьные премудрости должна усваивать быстро, четко, без малейшейзацепки.

Есть в этом стремлении к совершенству один пугающий элемент,эдакая современная «рахметовщина». Мальчишки помешаны на закалке, насамоограничении. Грубейшие свитеры, например, носят на голое тело, спят зимой втридцатиградусный мороз с открытыми окнами, растираются снегом, едят только самуюпростую пищу, а однажды, прошлым летом, на неделю вообще отказались от еды, сутра уходили в лес и возвращались в темноте, самым вежливым тоном заявляя:«Спасибо, мы не голодны». Потом со смехом признались, что проводили экспериментна выживание в обстановке «разрозненного десантирования».

Какое, право, странное свойство обнаружилось у меня кстарости, думала Мэри. Наслаждаюсь, глядя на то, как мои внуки поглощают пищу.Ловлю себя на том, что вместе с ними приоткрываю рот, словно бессмысленнаягусыня, как будто происхожу не из Гудиашвили, а из каких-нибудь Ламадзе...

Вот так и в то утро она наслаждалась, глядя, как уплетаютовсянку Борис IV и его друг Александр Шереметьев, не зная, что это в последнийраз разворачивается перед ней столь волшебное зрелище.