– О Господи… – В глазах Чарльза блеснули слезы.

– Она держала меня потом каждую ночь – до тех пор, покая не поняла, что у меня нет выбора. Я должна была это делать. Если бы яотказалась, отец избил бы маму, как бы ни было ей плохо… У меня не было друзей.Я не могла никому открыться. Я ненавидела себя, свое тело… Носила мешковатую одежду– потому что не хотела, чтобы меня видели… Я ощущала себя грязной, опозоренной,я ведь знала, что то, что мне приходится делать, – грязно, мерзко… Изнала, что, если я не покорюсь, он прибьет и маму, и меня. Порой это все равнослучалось – тогда он меня насиловал. Это всегда было насилие… Он больше всеголюбил грубую силу… Обожал истязать и мать, и меня. Однажды я не могла, потомучто… – она вспыхнула до корней волос, на мгновение снова ощутив себячетырнадцатилетним подростком, – потому что у меня… были месячные, и онтак зверски избил маму, что она потом целую неделю плакала. Рак к тому времениуже поразил ее кости – она и так умирала от боли. После того случая я отдавалаему себя в любое время, когда бы он ни захотел… и как бы мне ни было больно… –Она глубоко вздохнула. Сказано было почти все – почти все самое главное. Онузнал о худшем и не мог сдержать слез. Грейс нежно вытирала эти слезы ицеловала Чарльза.

– О, Грейс… мне так жаль… – Он жаждал избавить ее отэтой боли, стереть из ее памяти прошлое и подарить ей светлое будущее.

– Все хорошо… теперь все хорошо… Слушай дальше. Мамапрожила четыре года. Потом настал конец. Мы хоронили ее, на церемонииприсутствовало полгорода – там были сотни людей. И все души не чаяли в моемотце. Он играл с ними в гольф, ходил на все званые обеды… Он был любимцем всегогорода – так о нем говорили. Все его любили, все ему доверяли. Ни одна душа незнала, каков он был на самом деле. Он был больной… больной человек и… сущийвыродок!

После похорон у нас в доме собралась уйма народу – все ели,выпивали, беседовали, каждый считал своим долгом подбодрить и поддержать отца вего горе. Но ему было на все наплевать. У него все еще была я. И не знаюпочему, в моем сознании весь этот кошмар был неразрывно связан с матерью. Я делалаэто ради нее, чтобы он ее не терзал, и наивно предполагала, что теперь, когдаее не стало, он найдет себе другую – желающих было хоть отбавляй. Но ему этогоне надо было. «Другой» оказалась я. В самом деле, зачем ему нужен был кто-тоеще? И вот, когда все ушли, я убралась, помыла посуду, а потом ушла к себе изаперлась. А он подошел к двери… угрожал ее взломать, а потом достал нож и безтруда открыл замок. Потом потащил меня в ее комнату – он никогда прежде этогоне делал. Он всегда приходил ко мне… Но сделать это у нее в комнате – этозначило бы стать ею, смириться с тем, что это навсегда, что это никогда некончится – до тех пор, пока один из нас не умрет… И вдруг я поняла, что не могубольше.

Она задыхалась, а Чарльз от ужаса даже перестал плакать –лишь смотрел на нее широко раскрытыми глазами, оцепенев от всего услышанного.

– Я не знаю точно, что произошло потом. Той ночью ончуть было не лишил меня жизни – истязал меня, избивал, насиловал… Он победил.Он отвоевал себе право бить, насиловать и терзать меня до конца моих дней. Японяла, что приговорена… И тут я вспомнила, что мама держала в ночном столикеревольвер. Я не знала, что собиралась сделать – ударить его железной рукояткой,просто напугать или застрелить… Я чувствовала только, что мне было невыносимобольно – я просто обезумела от тоски, страха и боли… Он увидел револьвер,попытался выхватить его у меня – а потом… оружие выстрелило, и меня обрызгалокровью. Пуля попала ему в горло, повредила позвоночник и застряла в легком. Онупал на меня, и я чуть было не захлебнулась в его крови… Больше я ничего непомню до прихода полиции. Я не знаю и по сей день, что именно сделала тогда.Наверное, сама вызвала полицию. Потом – провал, и вот я уже разговариваю сними, кутаясь в одеяло…

– Ты рассказала им, что он с тобой делал? –взволнованно спросил Чарльз, всей душой желая уничтожить ее прошлое и приходя вотчаяние от собственной беспомощности.

– Конечно же, нет. Ради мамы… я не могла. И – ради него.Я чувствовала, что обязана сохранить тайну – в память о них обоих. Я в своемроде" тоже ведь была безумна – как и он… Именно это всегда случается сженщинами и детьми, попадающими в.такие переделки. Они молчат как немые. Онискорее умрут… Потом пригласили психиатра, чтобы обследовать меня, – нет,сначала меня отвезли в изолятор… а она… Молли потом настояла, чтобы меняперевели в больницу, там врачи и выяснили, что он насиловал меня… впрочем, вмедицинской справке стояло «изнасилована в грубой форме неустановленным лицом»…

– Так ты сказала правду в конце концов?

– Очень не скоро. Молли из себя выходила, требуяправды, – она все поняла сама, ей нужно было только мое признание. Но япродолжала лгать и ей. Он все же был моим отцом. Но наконец адвокат меня «сломал»– и я открылась…

– И что потом? Надеюсь, тебя тотчас же освободили?

– Не совсем так. Суд упрямо придерживался версии, что яохотилась за отцовскими капиталами и убила его, чтобы всем завладеть. А «все» –это маленький, к тому же заложенный дом и доля в деле… он был юристом и имелкомпаньона… но зарабатывал много меньше, чем ты. Впрочем, я не имела праваунаследовать даже это, будучи отцеубийцей. Друзей у меня не было. Никто ни очем не догадывался. Учителя на суде говорили, что я замкнутая и скрытная, детиутверждали, что я странная… что они совсем не знают меня. Легко было поверить,что я просто взбесилась и прикончила его. А его компаньон солгал, утверждая,будто я после похорон только и делала, что спрашивала его о папиных деньгах… Ая ни словом с ним не обмолвилась… И потом он заявил, что отец должен ему кучуденег. В итоге он заграбастал все, а мне выделил всего пять тысяч долларов вобмен на обещание никогда больше не показываться в городе и не мешать ему… Ясдержала слово – кстати, я еще не прикасалась к этим деньгам, они на моем счетев банке. Почему-то я не могу заставить себя их потратить… Общественныйобвинитель предположил, что именно из-за денег я и пристрелила отца – что ягуляла направо и налево с парнями, а когда в тот вечер пришла домой поздно,папа рассердился и накричал на меня, а я… взяла и убила его. – На губахГрейс появилась горькая усмешка – перед ее внутренним взором проплывало все, домельчайших подробностей. – Предположили также, что, возможно, я пыталасьсоблазнить его. Мою ночную сорочку нашли на полу – там, куда он ее швырнул,предварительно разодрав надвое… Вот они и подумали, что это я сама обнажиласьперед ним, а когда он с негодованием меня отверг, взбеленилась и выхватиларевольвер… Меня обвиняли в предумышленном убийстве – это могло означать исмертную казнь… Мне было всего семнадцать, но судили как совершеннолетнюю.Кроме Молли и Дэвида, моего адвоката, никто не верил мне. Отец был слишкомхорош, слишком любим в городке, да что там, он был для всех них само совершенство!И все отчаянно ненавидели меня за то, что я его убила. Даже правда не спасламеня на суде. К тому времени было уже слишком поздно… Так все любили его…