– Да, – говорю.

– Но, – говорит дядя Вася.

– Много чё у тебя за жизнь случалось.

– Ну дык.

Лежим. Лампу задули – керосин экономим. Карасин, как называет его дядя Вася. Им, карасином, дескать, всяку болячку можно излечить… и рак, поди, – тот даже можно. Мол, у меня, ангина тока начинатса, я карасином глотку окроплю, и всё – здоровенький, хошь заорись. И ешь… морожено-то, дескать… можно.

– Счас в Ялани кино смотрят, – говорю.

– Клуба-то нет – какое там кино? – не понимает дядя Вася.

– По телевизору. «Ирония судьбы». Смотрел? – спрашиваю.

– А это-то… Где чё?

– А мужики-то в баню тридцать первого идут и напиваются где…

– Это… Да, помню, как-то поглядел.

– Смешно.

Хлопнуло где-то что-то. С пихты снег, наверное, свалился.

– Я не люблю нерусское, – говорит дядя Вася. – Я же идь русский. Там чё к чему, не понимаю.

– Какое же нерусское? – говорю. – Самое чё ни на есть русское.

– А разве русское?

– Конечно.

– Да как же русское… На Новый год – и люди напиваются?

– И чё?

– Да пост же идь. На Рождество уж…

– А чё, у нас на Новый год не напиваются?

– У вас – не знаю… А у нас не напивались. Это уж после-то… на Старый. Да и какое оно русское?.. Это мужик сорокалетний… Идёт в уборную… или куда там… штаны у него, никакого, на колени слезают, а сам он падат и кричит: «Ой, мама, мама…»

– Так и чё?

– Да как же чё? Да наш-то, русский-то, мужик так разве скажет?.. Ну-мать твою… уж худо-бедно… То как-то странно… Да и та, баба… Там у него, как у медведя после спячки, изо рта-то… после такой-то еслив пьянки – дак там куда?.. А та его цалует в губы – ну, как-то срамно… В жизне быват, конешно, всяко. Иной раз лезешь цаловатса… Но не в кине идь… Кино – пример… И год невесту обнадёживат, морочит голову, а после ей: пошла, мол, на хрен, не нужна… Тут тоже – как-то… я не знаю… И мать ему на то ни слова… Да нет, какое ж оно русское… И телевизор у меня сломался, слава Богу. Теперь спокойно, можно отдыхать. То всё и пялишься – устанешь.

– Хорошо тут, дядя Вася, – говорю.

– А? – спрашивает.

– Да вот… тепло и хорошо как.

– Хорошо, – говорит дядя Вася. – Но у Татьяны Егоровны под боком было б лучше. Я бы «Чапаева» вот посмотрел… Да его чё-то не показывают. А это… прямо… раньше-то… «Величаем Тя, Живодавче Христе…» Вместо теперь на каждое-то Рождество… срамота эта. Как очумели.

– Если не русское, не интересно тебе, значит?

– Не интересно-то пошто. Чё там смешного, я не вижу. Стыдно…

– Ну, я не знаю.

– Дык не знай.

Подложил я дров в буржуйку. Загудела та.

Лёг на топчан.

Мир вокруг избушки тёмный, суровый. Выйдешь в него – сгинешь.

Слышу:

Начинает похрапывать дядя Вася. Ему хоть где – везде он дома. Ну, не везде, конечно, а в лесу. В любое время. В город не любит он наведываться. «Тока когда нужда заставит, а так бы век его не видел».

Лежу. Думаю:

«А нам с Натахой оно нравится… Каждый Новый год его смотрим. Это кино-то. Сколько уж лет. Чуть ли не с детства. Может быть, мы уже не русские?..»

Вот и меня сон стал одолевать. Уж засыпаю.

Провалился.

14 января, 2009

Петербург

Укоротив заметно день в Ялани, закатилось солнце вчера в тучи, нанесло которые внезапно. Будто нехотя – зарделось. В ельник привыкло чистый медленно садиться – и не ожидало. Ночью пошёл дождь. Лил, по крыше барабаня, – не ленился. К утру подул упругий ветер – разъяснило.

Встал я на восходе, подался на Кемь.

В ограде – в ямке, которую когда-то, в пыли «купаясь», выкопали куры, – лужа. Отобразился в ней скворечник – перевёрнут. Но и там похож на ротозея.

Мурава мокрая – искрится. Возле крыльца она и за оградой.

И на траве вдоль дороги, и на полянах поодаль – цветной весёлый бисер. Лучи солнечные преломляет радужно. Угаснет скоро – испарится. Но пока – неисчислимый.

Утро вечера мудренее: от вчерашнего уныния в душе и тени не осталось – высветлилось. Как происходит это – удивляюсь. И твердится:

– Хорошо, Господи.

Птицы галдят наперебой – ночь пережили, день встречают.

Редкий туман над речкой – нерешительный.

Стоит на яру дядя Вася Плетиков, далеко смотрит – как не в пространство будто, а во время. Затылком бритым меня чувствует – не сомневаюсь. Свежо, если прохладно не сказать: озяб затылок – так выглядит. Хоть и лето, пусть и на исходе.

– Здравствуй, дядя Вася, – говорю.

Ко мне не оборачивается. Рук из карманов пиджака не вынимает. Пиджак серый. На локтях зелёные заплаты. «Пиджак» дядя Вася не скажет, дядя Вася скажет: «Пеньжак». Но да что от этого изменится – заплаты вдруг не полиняют.

– Доброе утро, – говорит.

Молчим. Смотрим: я – вниз, на Кемь. Дядя Вася – куда-то, мимо.

Крупная утка прилетела, шлёпнулась с размаху об воду и проскользила сколько-то ещё по ней – по глади. Кряква. Как поплавок. Из пенопласта она будто. В воде лишь лапы – те тяжёлые.

– Эй, ё-моё, – говорит дядя Вася. И спрашивает: – Ты телевизер ночью не глядел?

– Нет, – отвечаю.

Туман от речки отрывается. С опаской будто. И сплочается на весу. Другого берега из-за него стало не видно.

– А меня, – говорит дядя Вася, – угораздило. Про эту там, про демократию. Детей-то мало нынче родится…

– Про демографию?

– Да про яё. Народ-то, дескать, уменшатса… Один особенно там разъярялся: мол, так и надо. Но. Тока что не подрались.

– Нет, – говорю. – Рано спать лёг.

– Ну, дак и правильно… А я-то это… Чуток брашшонки оставалось, занялся ею – чтоб не кисла. Одному-то пить дико, телевизеришко включишь, бормочет кто-то там – и уж как с кем-то, не один… Таисья в городе, у Насти… А тут и тема эта… про рождаемость – волнует.

Где-то, возле устья Бобровки, собака залаяла зычно. Понеслось от неё, как от громкоговорителя, по тайге эхо – несуразно. Сорвалась с воды утка, полетела в старицу – гнездо у неё там, не иначе – птенцов от «лая» заслонить.

– Хошь бы письмо ты написал, – говорит дядя Вася. Куда смотрел, туда и смотрит. Что-то его там привлекает – нечто.

– Какое письмо? – недоумеваю.