Бредём, мне в спину всё бурчит. Уши у меня под шапкой, и на ходу ещё – что там бормочет, не расслышу. Поворачиваюсь к нему.

– Ну, чё ты? – спрашиваю. – Устал?

– Ну чё, чё, – говорит мне дядя Вася. – Молись.

– А чё молиться-то?

– Да чтобы не замёрзнуть.

– Мы почему замёрзнуть-то должны?

– Вот де дурак-то дак дурак… И не заметишь, как замёрзнешь. Знаю я это…

– Мы же идём-то, шевелимся.

– Ну дык пока… А где присядем.

– Когда присядем, уж тогда… если уж надо.

– Вам, молодым, как втолковать-то?.. Да бес так спутат всё в мозгах, не собразишь, как и присядешь, как и замёрзнешь, не почувствуешь.

– Ну, ты наскажешь.

– Вот де горе… Иди тогда, не оборачивайся. Башкой-то вертишь всё… как филин. Прямо, сказал тебе, шагай. На ту таёжку.

Тут пошагаешь. Ноги еле тащишь.

– Я не на лыжах.

– Хе – на лыжах!

– Ну дак а чё?

– Да ничего.

Не могу говорить. Губы у меня от мороза – как эспандер. Резиновый. Круглый, кистевой. Только тот сжать трудно, а их мне – разжать. Отерпли. У дяди Васи в бороде они – им и теплее. Я – «скоблёный».

Лес в куржаке. Как дядя Вася говорит: «В опоке». Без ветра – тихий. Стоит – будто замаскировался. Чтобы мороз его не отыскал. Отыщет.

Ронжа одна – таёжная сорока – на всю округу растрещалась. Нас провожает, любопытная. Медведя бы преследовала так же – оповещала б всех о нём. Тот, слава Богу, спит в берлоге.

Пусть выдаёт. Теперь нас это не волнует: сегодня, точно, отохотились. Уж до ночлега бы добраться.

И хитрован же дядя Вася. Как свои пять пальцев, знает эту местность. «Тут, – говорит, – я первым пойду. А дальше – ты. Когда устанешь, поменямся». Он вёл по ровному, в низинке. Как мне идти вперёд – гора высокая. В гору-то вовсе тяжело уж. Так каждый раз, пока бредём.

И этой осенью, картошку уже выкопали, прихожу я к нему. Сидит он, дядя Вася, на крыльце. Лыжину камусом обшивает.

– Пойдём, – предлагаю, – добудем зверя. Гон у него. Возьми лицензию. Я оплачу.

– Не, парень, – отказывается дядя Вася. – Какая мне теперь охота. Совсем здоровьишка не стало. Прошлой зимой едва сохатого догнал… чуть не задохся.

– Ну, – говорю, – сохатого…

– Ты думал, чёрта?

– Да нет… Так, значит, не пойдёшь?

– Дык нет, конечно… Отходился. Отпромышлял, ядрёна вошь. Поизносился, как обшлаг у старой рубахи, поистрепался.

Всему, мол, время. «Кажной веш-шы»

– А лыжи-то?

– И чё что лыжи?

– Да мастеришь.

– А по привычке. Чтобы без дела не сидеть.

Идём, однако, вот. За ним, за дядей Васей, не угнаться. Мне двадцать восемь только лет. Ему почти уж семь десятков. А позади сейчас он – от притворства: так поглядит – как будто помирает.

Где же и вытерпел бы он. Сам заявился. Один идти не хочет – «инфарта опасатса». Где, мол, завалится, ищи его потом. Звери, говорит, прошли. На Медовом. Нашептал ему кто-то. Сам ли придумал. У тебя, дескать, снегоход. «Буран». Оно сподручней, чем пешком-то.

– Да он, – говорю, – не надёжный. Сломаться может.

– Чё он сломатса-то?.. Еслив с молитвой.

Вот и сломался. И зверей никаких не нашли. Старые следы есть. Бык и матка. Но где искать их?.. В Томской области? Снег не задержит их, как нас.

«Буран» пришлось оставить там, где отказал. За собой не поволочишь. Вешкой отметили – вдруг занесёт-то.

И на Новый год домой теперь не успеем. Переживаю.

Избушек по всей тайге настроил дядя Вася – и за «инфарт» свой не боится. В одиночку. С ходу и не заметишь – так упрятал. К одной из них и направляемся.

Совсем уже завечерело. Снег только отбеляет. Да небо в звёздах.

Ронжа отстала, не стрекочет.

Теперь сова летает, ухает.

– Вон, к пихтачу-то, в горку, поворачивай.

Опять я первый.

Поднялись в горку. Вошли в пихтач.

Избушка. Еле разглядел.

– Вон, – говорит, – лопата возле пихты.

Давай, мол, парень, отгребай.

Добрёл я до лопаты. Вернулся. Ружьё снял. К лесине его поставил. Стал дверь от снега освобождать.

Сидит дядя Вася на пне, спихнув с него снежную шапку. Командует.

– Да и трубу-то отгреби, а то как печку-то затопим?

Освободил я и трубу.

Изба – полуземлянка. Без всяких сенцев.

Вошли, согнувшись.

Дядя Вася сначала. Нащупал в потёмках лампу. Зажёг.

Столик. По краям два топчана. На них трава старая – резунец.

Буржуйка. В углу дрова еловые.

Сел дядя Вася на топчан.

– Ох, и устал же я, однако. Это вон сколько… думал, не дойду.

– Я тоже чё-то притомился.

– Да ты-то чё?! Я в твои годы…

– Ты, – говорю, – дядя Вася, почему зубы себе не вставишь?.. А то… как этот… без зубов-то.

Уж не сказал: «Как Дедушка Ау». Не знаю, как он отнесётся.

– Ох, милый, – говорит дядя Вася. – Чтобы вернуть мне красоту двухрядную былую… надо двести лет пенсию получать и деньги больше ни на чё не тратить, тока копить их… на врача-то… на зубодёра. А без зубов, оно и лучше. И не болят, и чистить их не надо. Чаёк хлебнул, во рту пополоскал, оно и ладно – без забот.

– Ну и смешной ты, дядя Вася.

– Да уж тебя-то не смешне. В тайгу вон сунулся на сломанном «Буране»…

– Да я-то…

– Ладно… Чё теперь.

Буржуйку растопили. Жарко стало. Разделись. До рубах.

Снег натаяли. Чаю с конфетками попили.

Суп с тушёнкой сварили.

Поужинали.

Помыл я посуду.

Лежим на топчанах. Сытые.

Мышцы сладко ноют – расслабились. Хоть взлетай.

На душе не горько, пусть и неудача нас постигла. Всякое бывает. На то она и охота.

«Как картошная игра».

Сеноставка шуршит. Не досаждает. Сена у неё по всем углам наставлено. Стогами. Упадёт какой, перемётывает. Мышей в избушку не пускает. Без них спокойно – те надоедают. Ночью и ползать по тебе начнут. Так неприятно. А эта – ладно. С ней жить можно.

– Землянка у меня была. Пошли мы с Шавским как-то на охоту, – говорит дядя Вася, по животу себя ладонью гладя. – Это с Порфирьичем. С Олегом. Так же вот чё-то запозднились. Пришли к избушке. К моёй опять же. Да там избушка-то… Вход – как в нору барсучью. Точно. Печку вот так же развели. Штаны над ней на жёрдочку развесили – чтобы к утру сухими уже были. Сыры-то, худо надевать их. А у Шавского из карманов штанов патрончики – и мода же их россыпью таскать в карманах – тозовочные на печку высыпались. Мы-то – засуетились чё-то – и не знам. И я, тем более, ни сном ни духом. Как оне начали стрелять. Тут кто куда. И оба в лаз. Застряли. Пульки по жопам нам чпок-чпок. Такое, парень, было дело. Ладно, что слабенько – не прохудили, а то бы стало… оно, с дырявой-то, ходить… как-то нешибко…