Услышав стук в дверь, они тут же бросались к ней, как бесстрашные убийцы. Но сейчас спина Сыщика так напряжена, что кажется, будто его позвоночник стал стальным шестом. Я не могу понять, рычит ли он или это звук моего сердца, стучащего в ушах.

Тоби направляется к двери. Я иду за ним.

Глава двадцать девятая

За дверью стоит охранник, а за его спиной — Сесилия Браун со своими тугими пучками и в очках без оправы. Я не вижу лица Тоби, но не сомневаюсь, что на нём написано вопросительное выражение. Брат поворачивает голову, и я вижу, как по дорожке, с трудом переставляя ноги, движется Генри.

— Это ты, Генри? — спрашивает Тоби, видевший его только на экране айпада. Генри медленно, с трудом кивает.

— Вы знаете этих двоих? — интересуется охранник.

— Да, знаем. Всё в порядке, — отвечаю я.

Охранник отходит, чтобы позволить Сесилии и Генри пройти, но не возвращается на своё место, а начинает обходить дом, что-то говоря в рацию. Тревога во мне разгорается добела. Я слышу лай Сыщика в задней части дома. Как всё-таки странно, что его здесь нет.

— Не волнуйся, — говорит Сесилия, заметив мое беспокойство. Я смотрю на Генри, обвожу глазами улицу, пытаясь увидеть того, кто следовал за мной. Охранника, кажется, не успокоили мои слова о том, что Генри и Сесилии здесь рады. — Мы не стали вам звонить, потому что не знали, кто и как может прослушивать. Я взяла мамину машину из дома престарелых. Мама никогда на ней не ездит, и никто о ней не знает, не говоря уже о том, чтобы отслеживать наш путь от Квинса.

— Генри, — я беру его за руку, и мы вместе входим в дом. Сесилия входит за нами, таща две сумки. Тоби кивает охраннику и закрывает дверь.

— Вы уверены, что за вами никто не следил? — спрашивает Тоби Сесилию.

— Уверена. Я приняла меры предосторожности …

Я оставляю Тоби допрашивать Сесилию, а сама провожу Генри в гостиную напротив штаба. Я так беспокоюсь, что он совершил эту поездку — чего я никак не ожидала, учитывая, что он только что перенес серьёзную операцию и едва не погиб от кровопотери. В записке, которую я сунула в карман его куртки, был указан этот адрес на тот случай, если я через несколько дней ему не позвоню.

Я хочу засыпать его миллионами вопросов, но прежде, чем я успеваю задать хоть один, он выпрямляется и с самым серьёзным лицом, глядя мне в глаза, говорит:

— Я тебя люблю, Грета.

Он выпаливает эти слова, будто они много лет лежали под прессом, и глубоко вдыхает, а я вообще перестаю дышать.

— Я всегда любил тебя, Грета. Я не хочу больше ни минуты жить без тебя. Когда я лежал на этой чёртовой больничной койке с трубкой в горле и не мог с тобой поговорить, меня просто убивало осознание того, что я мог умереть, так и не сказав ни слова, так и не сказав, как сильно я тебя люблю. Я так тебя люблю, Грета. Я должен был добраться сюда так быстро, как только мог. Сесилия теперь тоже в деле. Она очень хочет принять участие. Пожалуйста, прости меня, что я приехал с ней. Я не могу и минуты прожить без тебя.

Он задыхается, его глаза слезятся, но не от боли, а от волнения. Но, может быть, и боли тоже. У него может быть сепсис, так что своей выходкой он приблизил меня к смерти. Он притягивает меня к себе, целует. Его губы горят. Я одновременно чувствую беспокойство оттого, что у него лихорадка, и купаюсь в состоянии полного блаженства.

— Ты не принял таблетку, потому что хотел всё это сказать в ясном сознании?

— Ты меня раскусила. — Он морщится. Теперь, когда он завершил свою безумную любовную миссию, боль выходит на передний план.

— О господи, Генри. О господи. Я тебя так люблю. Пойдём, уложим тебя в кровать. Сесилия, — кричу я, — Сесилия, где его таблетки?

Она бежит ко мне, передаёт мне рюкзак.

— Вот.

Мы поднимаемся по лестнице в мою комнату, в нашу комнату. Двигаемся медленно, и он тяжело дышит. Это не то восхитительное признание в любви с последующей бурной эротической сценой, какое я себе представляла, но он здесь, и я здесь, и несколько блаженных минут этой прогулки до нашей кровати, где он должен отдохнуть, чтобы прошла его боль и, возможно, лихорадка, я никогда не забуду.

На последних ступенях Генри явно становится хуже, потому что он бормочет, как в полусне:

— Ты открыла коробку, что я тебе прислал?

— Нет, Генри, я хотела созвониться с тобой по зуму и открыть при тебе.

— А сейчас она здесь? — Его голос почти невозможно разобрать.

— Тихо, Генри. Тсс. Она здесь. Всё хорошо. Отдохни, пожалуйста.

Я подвожу его к той стороне кровати, которая, судя по всему, теперь станет его стороной. Помогаю снять больничный халат. Даю ему таблетку. Укладываю в постель. Лена на цыпочках пробирается к нам, ставит на тумбочку стакан с холодной водой и градусник, уходит. Я измеряю его температуру, и да, у него определённо лихорадка. Это не страшно, но не очень хорошо, учитывая риск хирургической инфекции или реакции на инфузию. Я готова сидеть на страже и каждые полчаса измерять его температуру, даже когда он спит.

На несколько минут окружающий нас мир перестаёт существовать. Моё плохое самочувствие, тревога, жгучее предчувствие опасности — всё уходит, пусть и совсем ненадолго. Как все долгие годы нашей совместной работы, я не могу рационально думать в присутствии Генри.

Любовь — это всепоглощающее безумие. Это великий выравниватель всех стен, которые вы, может быть, строили всю свою жизнь.

Я не рациональна. Я не в своем уме. Я влюблена. Именно этот момент времени идеален для нападения агрессора.

Ворота в замок открыты. Ров осушен. Какое райское блаженство — гладить тёмные волосы Генри, пока он засыпает.

Но мое блаженство растворяется, когда я слышу это. Сыщик лает и рычит так громко и долго, что кажется, будто стены трясутся. Резко раздаётся крик, стекло разлетается на осколки. Генри спит. Он ничего не слышит.

Кричат этажом ниже, именно там, где весь день был охранник.

В моем кармане жужжит один из одноразовых телефонов. Я смотрю на экран и вижу, что звонит Эл Рэ.

— Контакт потерян. Выметайтесь немедленно!

Глава тридцатая

Я спускаюсь на кухню, зная, что спускаюсь в ад. Дом — ледяной океан, его глубины бесконечны,