не бьётся как бешеное от беспокойства о какой-то невидимой угрозе.

Я смотрю, как лодки швартуются на ночь. Слышу крики рыбаков в гавани о том, какой за сегодня улов, и о том, что пора проверять ловушки для омаров. Слышу шум моторов на улице с другой стороны дома. Даже чайки перестали пикировать мусорные баки и туристов и сгрудились на насестах на вершинах крыш вдоль воды.

Охранник на посту у яхты по-прежнему у яхты. Охранник на посту у дома по-прежнему у дома.

Они не выглядят обеспокоенными. Но всё же. Всё же. Что-то ощущается по-другому.

Я обвожу взглядом воду и безумную яхту, которую мы взяли напрокат — двадцатишестифутовое рыболовное судно с двадцатью держателями для удочек на крыше центральной консоли, столом на шесть человек в носовой части и бортами, расписанными очень подробными изображениями широко раскрытой пасти зелёного аллигатора — собственно, называется эта яхта «Гатор». Я пью воду — причина, по которой я покинула штаб, хотя пить мне не требовалось. Я не хотела, чтобы команда прекращала работу, но, кажется, подала плохой пример, потому что слышу шаги, шум голосов, смех на кухне. Беззаботность всего этого противоречит моему растущему беспокойству.

— Пора готовить ужин и отдыхать, — говорит Самера. — Мы с Викторией сделаем жаркое, а вы все помогайте.

Повернувшись, я смотрю, как входит Лена, здоровой рукой обхватив сломанную. За ней ковыляет Брэд, и Тоби помогает ему устроиться на диване. Самера бросает пустой бумажный пакет на пол рядом с Брэдом, пластиковый пакет, полный кукурузы, на подушку справа от него, а самый большой дуршлаг, который я видела в своей жизни — на подушку слева.

— Можешь почистить кукурузу? Початки складывай в дуршлаг, а шелуху в пакет.

— Без проблем. — Брэд и теперь доволен, что получил чёткое задание.

Лена достаёт из кухонного шкафа блютус-колонку, оставленную домовладельцем в кухонном шкафу, и подключает к недавно купленной подделке под айфон. Меня охватывает внезапное желание вырвать телефон из её рук и быстро закинуть его в лодку, плывущую проверять ловушки для омаров. Это, конечно, паранойя. Никто не может взломать и отследить ее телефон. Никто даже не знает, что она его купила. Мы не в шпионском романе Ладлэма[14]. Хотя Ханиуэлл когда-то был начальником Министерства юстиции, я не думаю, что дело, которое мы пытаемся раскрыть, настолько глубокое, коварное и изощрённое.

Ведь так?

Я понимаю: многое из того, с чем мы имеем дело, прячется за кадром, но всё-таки я не верю, что его цепочки полностью связаны и переплетены по всей шпионской сети США. Что-то в этой истории вообще чудовищно глупо: например, что Ханиуэлл и Тим сохранили вопиющие электронные письма и банковские выписки, а фонд Зета — исходный материал в подвале больницы.

Очевидно, мы должны быть осторожны. Но почему я не могу разделить беззаботность Лены, подбирающей музыку, Самеры, моющей овощи, Виктории, достающей разделочную доску и напевающей себе под нос импровизированную мелодию о том, какая это замечательная доска для бро, для бро, для брокколи…

Я перевожу взгляд на Сыщика и Зэ Эма — они, не обращая никакого внимания на людей в кухне, неотрывно смотрят через заднее стекло на двор, спуск к воде и «Гатор». Может быть, поэтому я и пришла сюда — чтобы понять, почему спина Сыщика так напряжена, а носик Зэ Эма прижат к стеклу?

Лена прибавляет громкость — выбранная песня донельзя предсказуема, конечно же, «Прощай, Голливуд» — и, держась здоровой рукой за загипсованную, начинает танцевать между кофемашиной на стойке, где Виктория и Самера нарезают овощи, и диваном, где лежит Брэд. Даже сломанная конечность не мешает ей поймать ритм. Тоби с самой широкой улыбкой смотрит на неё, чуть приподнимая бровь, когда она извивается так, что подол её платья поднимается до середины бедра. Он пожимает плечами, как бы говоря: хорошо, молодец, но мне нужно увидеть больше, чтобы по-настоящему впечатлиться. Она поворачивается к нему спиной и начинает исполнять что-то вроде тверка. Я не знаю, как реагировать на то, что я между ними вижу. Они откровенно флиртуют, как будто всех остальных тут нет.

Виктория застывает, приоткрыв рот, её нож замирает в воздухе. Пока Лена продолжает свой сексуально-радостный танец, Тоби берет её айфон и начинает листать список музыки. В конце концов он выбирает ремикс песни Карли Саймон «Ты такой тщеславный» и тоже выходит на танцпол, на слове «яхта» резким движением мощного бедра выталкивая Лену из центра. Он танцует тверк как профессионал — господи, Тоби умеет танцевать! Его движения поражают. Он такой живой. Такой живой …

Виктория роняет лёд себе на рубашку.

— Сукин сын, — бормочет она. Очевидно, я реагирую на его танец совсем не так, как Виктория. Я счастлива, что он счастлив. Он словно находится в своей тарелке, и я хочу, чтобы он чувствовал себя так. Хотя не знаю, когда это он выучился так танцевать — в Вермонте, что ли, в компании лосей и медведей?

Но проблема в том, что я не хочу смотреть на Тоби и Лену. Я хочу смотреть на Сыщика и Зэ Эма, по-прежнему торчащих у окна, несмотря на вечеринку на кухне. Это неправильно. Они должны быть в гуще событий, обнюхивать всё вокруг, визжать и охранять Лену от этого высокого мужчины, который трётся возле неё. Сыщик всегда защищал свою королеву. Но только не сегодня.

Почему Парку позволили с нами поговорить? Если он в самом деле на Багамах, почему к нему не приставили охрану? Почему добровольно лишились возможности и дальше нас запугивать? Почему меня не уволили с должности главного юрисконсульта? Почему я вообще до сих пор работаю в «КоКо»? Почему информацию обо мне не убрали с сайта фирмы? Почему у меня есть доступ к голосовой почте? Почему меня не выгнали?

Почему Сыщик и Зэ Эм так сосредоточенно глядят в окно? Во мне кричит осознание того, что я наблюдала в течение многих лет судебных процессов против самых опытных юристов: другая сторона никогда не отпустит рычаги давления, если только не хочет таким образом усыпить вашу бдительность.

В дверь внезапно стучат. Тоби выключает музыку.

Мы все замираем.

Становится очень тихо, слышно лишь шипение вока и шум из вентиляционного отверстия над плитой. Стук повторяется. Я медленно поворачиваю голову к Сыщику — даже после этого он не трогается с места. Зэ Эм так и сидит на подоконнике, не шевелится даже его крохотный носик, приклеенный к стеклу. Я не знаю, что они видят или чувствуют. Они никогда так себя не вели.