и жрали бы в три горла старые кореша, и визгливо смеялись пьяные шмары, да только в недобрый час решил покурить захмелевший именинник. В самый разгар веселья Жмых с приятелем вышли на улицу. То ли яркие июньские звезды настроили его на романтический лад, то ли разухабистая музыка, доносившаяся из ресторана — всколыхнула в нем сентиментальность, потянуло вдруг вора-рецидивиста на романтику.

Как на заказ, мимо «Лыбеди» проходила загулявшаяся парочка. По виду, студенты — парень и девушка. Девушка была такой чистенькой, ухоженной и милой, что ничего другого, кроме как обнять ее за талию, пьяный Жмых не придумал. Однако студент оказался с гонором и не на шутку разозлился. Началась потасовка. Пришел в себя Панырин лишь тогда, когда увидел студентика неподвижно лежащим на земле. Вокруг разбитой головы лениво собиралась темная лужа. Пока «терпила» умирал в свете ночных фонарей под аккомпанемент рыдающей подружки, Жмых быстро перекинулся словами с товарищем и сиганул в кусты. Подался в бега. Ему почти удалось убраться из Калининска, но не фортануло. Судьба не в первый раз отвернула от Жмыха красивое и злое лицо. Оперативники арестовали его на автовокзале. Потом были СИЗО, суд и срок. Большой. На волю Жмыху предстояло выйти старым человеком.

Жмых вздохнул и достал сигарету. Немного повертел ее между синими от наколок пальцами, затем опасливо поглядел на дверь. Только захотел покурить, как что-то привлекло его внимание. На столе лежал полиэтиленовый пакет, целиком забитый сигаретами. Вот дела… Панырин даже присвистнул. Он подошел и взял пакет в руки. «Да, это тебе не „Беломор" смолить. Хорош „общачок“, — подумал он. Каких только сигарет там не было: нищебродские примы да сентджорджи, винстоны да элэмы. Был и табачок побогаче. Вдобавок экзотика всякая — парочка сигарилл и одна толстая, явно дорогущая, сигара.

— Во дают! — завистливо вздохнул Жмых. И, секунду поколебавшись, засунул руку в пакет. Осторожно, чтобы не помять сигареты, покопался и вытащил парочку дорогих, с золотистой каемкой. Одну припрятал в носок, а вторую сразу же закурил. По внутреннему распорядку курить в камере было нельзя, однако охрана смотрела на этот грешок снисходительно. Он с наслаждением откинул голову, прислонился затылком к стене и закрыл глаза. «У них и так много. Пусть не жидятся», — подумал он.

Прошло три часа. Сокамерники все не появлялись. Жмых успел разложить свои пожитки и посмотреть телевизор. Наконец, снаружи послышались шаги, а затем — команда конвоира: «К стене!» Панырин встал посреди камеры, напустил на лицо доброжелательно-спокойное выражение и приготовился представляться здешним обитателям. Внутри он, однако, не был так спокоен, как хотел казаться. Вроде бы с сигаретами «косяк» небольшой, но — «косяк».

Раздался лязгающий звук отпираемой двери. Жмых напрягся.

— Заходим!

А дальше произошло то, что Жмых и представить себе не мог. Кто б ему такое рассказал…

В камеру никто не зашел. Зато в проеме двери появился офицер-контролер и раздраженно произнес:

— Новенького к вам подселили. Принимайте.

Затем дверь с грохотом закрылась. Изумленный Жмых слышал, как удаляются по коридору блока гулкие шаги надзирателя. Затем они стихли. В камере, кроме него, никого не было.

— Ээээ… — только и смог сказать арестант. — Это чего было? Где все, екар-ный бабай?

Ответом ему была тишина. Жмых нервно провел ладонью по ежику на голове. К кому обращался охранник? Почему он по-прежнему один в камере? Ему стало еще тревожнее. Заключенный прошелся по камере, ломая голову над странностями своего положения. «Ну, и ладно, — подумал Жмых. — Мне-то чего? Сижу и сижу себе, никого не трогаю. А их дела позорные меня не касаются. Не пришли — и хорошо. Одному просторнее». От этих мыслей Па-нырину стало весело. Он улыбнулся самому себе и сел пить чай.

Последние полгода провел он в тесноте и духоте. В камеры-тройники, куда, по лимитам, обязаны были заселять не более 6–8 человек, нередко размещали гораздо больше. А что в общей камере подчас творилось — и словами не описать. Вспомнил Жмых Когалымский ИТЛ-15, в котором довелось ему побывать в конце 90-х, и вздрогнул. В большой общей камере, где провел он пять непростых лет, вместе с ним парились еще 50 заключенных. Кого-то подселяли, кого-то отселяли. Бывало, по очереди спать приходилось. Жара, вонь от тел и параши, надрывный кашель туберкулезников. Там Жмых гепатит прихватил. Может, через шприц. Может, через общую кружку с чифирем. «Что ни вечер, то бак чифирем заправляли… Нет уж. Лучше я здесь в непонятках буду срок мотать, чем снова на таком бардаке чалиться».

Воспоминания о Когалыме еще больше укрепили его в уверенности, что эта пустая камера — не самый худший вариант. А что до странной фразы надзирателя… «Шутканул фуфел, — решил про себя Жмых. — Это у них так в блоке шутковать принято». Окончательно успокоившись, Жмых включил телевизор, поставил закипать электрочайник и проверил заварку. «Сейчас чаевничать будем, — подумал он, закидывая в рот колотый кем-то сахар-рафинад. — Эх, лимона бы. А еще лучше — коньячку… или водочки». Сахар грызть не стал, а принялся аккуратно обсасывать. Своих зубов у него оставалось мало, и были они совсем гнилыми, а три новые золотые фиксы он проиграл в «буру» в поезде на пересылке.

Пока пил чай, подошло время обеда.

Окошко в двери открылось. Жмых получил свою порцию. Но, как только собрался отойти к столу и приступить к еде, снаружи прозвучал голос зэка — дежурного по кухне:

— Бродяги, сечку держите. Еще пять порций…

Жмых осклабился.

— Нет тут больше никого, — крикнул он. — Только сам вселился. Один я здесь.

За дверью замешкались. Затем Жмых услышал голос сопровождающего охранника.

— Ну-ка, разговорчики прекратить! Примите обед. У меня записано, что все присутствуют в камере. Полный комплект.

— Ничего не знаю, начальник, — заявил Жмых. — Говорю: один я здесь.

Вместо ответа, контроллер открыл дверь в камеру и скомандовал:

— 104-я, отставить обед!

Два раза ему повторять не пришлось. Жмых мигом отскочил к своей шконке и вытянулся, глядя перед собой. Ему очень не хотелось получить дубинкой по почкам.

— Тааак, — протянул тюремщик. Капитан, судя по лычкам. — Значит, от еды отказываемся. Саботируем, значит, режим.

— Да вы что, гражданин начальник, — запричитал Панырин. — Я ж говорю — один я здесь!

И получил хлесткий удар по ляжке жесткой дубинкой. Болью обожгло ногу, и Жмых дернулся.

— Рот закрой!

А дальше началось невообразимое. Капитан повернулся к нему спиной и, обращаясь к шконке напротив, принялся цедить:

— Что — опять, Клинских, нарываешься? В карцер захотел?

Жмых обомлел. Он забыл о боли и с изумлением наблюдал, как офицер-контроллер общается с… пустотой.

— Что?! — заорал взбешенный капитан и