на нечто, просто-напросто недоступное примитивному архаичному сознанию!

Полковник провернул ключ до щелчка, и потянул дверь на себя, и Назаров увидел в паре шагов впереди другую, как и обещал Фокин. Он шагнул вперёд, не заметив, как полковник вытащил за цепочку и сжал в руке серебряный крестик. Как только Назаров перешагнул через порог, дверь за ним закрылась, погрузив его в кромешный мрак.

Дрожа, он вытащил из кармана телефон и включил подсветку экрана; зеленоватый свет упал на дверь. Она действительно была такой же, как первая, но казалась более ветхой, почти чёрной, с рваными неровностями в металле, напоминавшими язвы. И без замочной скважины. Только ручка, на которую нужно было нажать.

Гул внутри усилился, но теперь он звучал и там, за дверью. «Будто огромный рой ядовитых ос… Мёртвых ос…», — мелькнули в голове обрывки мысли. Господи, что за бред?!

Назаров впервые с момента спуска в подземелье ощутил настоящий, почти звериный страх. В нём не было ничего рационального. Это был страх зайца, оказавшегося посреди лесного пожара. Пусть он никогда прежде не горел, но знал, что пламя смертельно…

Едва не выронив телефон, Назаров начал пятиться… и тогда услышал голос. Он понял, что именно его только что слышал там, стоя рядом с Фокиным, но тогда этот голос был тихим, едва слышным шёпотом. Теперь же это был далёкий крик.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Крик Машеньки. Крик чудовищной, запредельной, невообразимой боли. Крик её плоти, крови и костей, пожирающих самих себя, и рассудка, взывающего о помощи…

Чувствуя, как глаза наполняются слезами, Назаров схватился за ручку и открыл дверь.

Прежде, чем телефон выпал из руки и погас, Назаров успел увидеть то, что скрывалось за дверью. Там тоже была тьма, но другая. Совсем другая. Свет телефонного экрана упал на неё, и растёкся по поверхности, как по чёрной воде ночной реки.

Это было не отсутствие света, а нечто, вообще отрицавшее саму его возможность. Чернота, которой было не место на Земле, в этом мире, в этой Вселенной… Мрак из мест, одна мысль о которых способна вмиг лишить рассудка… Ледяной мрак, полный омерзительной, чуждой жизни, оскверняющей собой всё живое… Этот мрак дышал, думал, вожделел…

И был голоден.

Назаров закричал, отшатнувшись, но было поздно. То, что жило в камере № 151, окутало его и всосало внутрь, словно вакуум. Дверь захлопнулась, отрезав отчаянный крик.

Было холодно. Кошмарно, нечеловечески, до боли в каждой клетке. Крик застыл в промёрзшем горле. Назаров чувствовал тьму кожей, она будто принюхивалась, лизала его, пробовала на вкус.

— Он пришёл… — донёсся шепоток, и улетел прочь мириадами лоскутьев смеющегося эха; от этого шёпота Назаров почувствовал, как внизу растекается тепло: он обмочился. Ничто под солнцем и звёздами не могло говорить так. Это был голос чего-то, даже не знающего о свете и жизни. Так могли бы шептать холодные камни во мраке на дне моря, будь они живы и голодны.

— Они всегда приходят… — ответил ему ещё голос. Казалось, он звучал с другой стороны, хотя Назаров почти полностью потерял ориентацию; попытавшись нащупать дверь за спиной, он лишь почувствовал, как тьма упруго продавливается под пальцами, словно липкая гнилая плоть, и замер, парализованный отвращением и страхом.

Вновь смешки.

— Граф? — сумел выдавить Назаров. Хотя он мог лишь подумать о том, чтобы издать звук.

Снова смех — отовсюду. Снизу, сверху, впереди, за спиной.

Внутри.

— Граф Тёмных Измерений… — прошептало нечто прямо в ухо Назарову.

— Граф Пустот среди Звёзд… — донеслось в другое ухо вместе с мерзким хихиканьем.

— Граф без Смерти… Граф без Жизни… Граф без Сна… Граф без Покоя… — зазвучало, запело, зашипело в голове.

— Граф Вечности… — сорвалось с его собственных губ.

А потом кожа Назарова будто вспыхнула, хотя никакого пламени не было — просто не могло быть здесь, как и любого источника света. Остатками погружающегося в пучину безумия рассудка Назаров вдруг понял, что увидел в глазах Фокина там, в кабинете… Это был страх. Страх за себя. Страх за него.

Страх за всё сущее.

Он вдруг осознал, что сейчас не в камере № 151. Не в подземелье Лукья-новской тюрьмы. Не на Земле. Быть может, даже не в нашем мире.

Он там, где без смерти вечно живёт вечная боль. Там, где правит чернейшее из безумий, и тёмные сущности во мраке касаются друг друга, барахтаясь в нескончаемых, бездонных океанах болезненных мук.

Следом пришла мысль, что эта чужеродная, пришедшая извне сущность пожирает его. Переваривает. Но не чтобы убить. О нет, это было бы слишком легко.

За миг до того, как тьма густым смолистым потоком хлынула в него, и Назаров стал частью живущего в камере № 151, он понял, что достиг цели.

В этом кошмарном мраке за пределами всего сущего он будет жить и мучительно умирать вечно.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Фокин докуривал сигарету. Он курил её в среднем около трёх минут, хотя в последнее время управлялся быстрее. Полковник затягивался глубоко, чтобы горячий дым хоть на миг изгнал из лёгких тот холод, что проникал в них здесь, перед дверью камеры № 151.

Он всегда давал им эти минуты. Всегда ждал, и прислушивался — быть может, кто-нибудь закричит, постучит, заскребёт ногтями по серебру… Но нет.

Всегда тишина.

Хотя не совсем.

На самом деле он мог бы рассказать этому Назарову то, о чём умолчал — так же, как рассказал двум другим, приходившим сюда за те двенадцать лет, что Фокин занимал пост начальника тюрьмы. Мог рассказать о том, что когда графа Скобельцина помещали в камеру, тюремный врач констатировал стремительное разрушение всех тканей его тела, будто нечто пожирало его изнутри.

Что надзиратель, решивший войти в камеру неделю спустя, был поглощён некой тёмной субстанцией на глазах у своего товарища, который успел запереть дверь — в то время единственную — но от увиденного лишился разума.

О том, что сам граф давно умер — вероятно, ещё до заточения — но то, что жило в его теле, вышло за пределы разложившейся оболочки…

О том, что примерно раз в столетие стены камеры окружают очередным слоем серебряных плит в палец толщиной, и оборудуют ещё одну дверь, потому что прежние постепенно истончаются, разрушаются, и оно занимает ещё клочок нашего мира, прогрызая себе путь шаг за шагом.

Да, он мог бы всё это рассказать, как рассказал двум другим. Впрочем, их это не остановило. Так же, как не остановило бы