резко ударил дубинкой пустоту. — Ты что, сука, саботируешь?! Почему за едой не подходишь?

Затем он повернул голову и, злобно щерясь, проорал в сторону соседней кровати.

— Это тебя тоже касается, Ковтун. Ты, жирный, на строгаче сидишь, а не на шашлыках отдыхаешь! Вы, падлы, не у себя дома. Еще один отказ от еды — всем почки опущу. Будете всей хатой кровью ссать! Слышь, Мустафин, жратву сюда сам занеси. У нас тут особые сидят, как видишь. На континентальном, мля, завтраке…

В камеру суетливо забежал дежурный по кухне и быстро загрузил на стол пять мисок с баландой и серым хлебом. Пока зэк накрывал, капитан обошел всю камеру и устроил матерный выговор каждой из шконок. Так Жмых узнал фамилии своих «сокамерников». Всего пятеро: Ковтун, Мельников, Клинских, Барчук и Гавриленко. Наконец, разнос закончился, и офицер удалился, попутно раздавая угрозы — одна страшнее другой. Дверь в камеру захлопнулась, и Жмых вновь остался один.

Некоторое время он стоял и тупо смотрел перед собой. Жмых был в смятении. В голове его роились мысли, но ухватить хотя бы одну за хвостик и тщательно все проанализировать он не мог. Да и не хотел. О таком он никогда не слышал, но на своей шкуре давно убедился, что от тюремной администрации стоит ждать любой подлости. Тишина разливалась вокруг него свинцовым туманом. Лишь изредка она прерывалась доносящимися откуда-то издалека голосами дежурных и шумным лязгом дверей блока. Наконец, Жмых поднял руку и ладонью вытер пот со лба. Пальцы его тряслись.

«Это какая-то подстава по беспределу? Или — мусор поехавший совсем? Нет, точняк подстава, — думал он, садясь за стол и зачерпывая ложкой баланду. — Проверяют меня. Затеяли что-то».

Жмых был голоден и ел с жадностью. И когда миска показала дно, он ощутил чувство досады. Искоса посмотрел на дымящиеся порции сокамерников. «Остынет ведь. Пропадет еда». Жмых встал и нервно прошелся по камере. Залез в свою сумку, где лежала россыпь сигарет. Достал одну. Закурил. Чувство голода слегка притупилось. Однако Панырин нет-нет да посматривал на еду сокамерников.

Крысить у своих… Еду, особенно… Пожалуй, это худшее, что можно совершить в тюрьме. Украл у соседа? Тебе — конец. Станешь чертом, опущенным. Из камеры выпишут и заселят к таким же, как ты. И сидеть тебе с животным царством до конца. А когда выйдешь на волю… Если выйдешь на волю, то никто из прежних коллег-товарищей тебе руки не подаст и в «рабочий коллектив» не позовет. Жмыха передернуло. «Пусть лучше сгноится хавка, чем я ее съем, — твердо решил он про себя. — Придут местные, а в камере все по-чест-ному, по правилам… А сигареты? Пустяк, а не косяк».

В этот день сокамерники так и не появились. И на следующий — тоже. На исходе второго дня Жмых понял, что попал в ситуацию. Кто-то крепко за него взялся, и опытному зэку это было очевидно. И дело было даже не в том, что он, вопреки всему заведенному на зоне порядку, бытовал один-одинешенек в помещении, отведенном для восьми арестантов. А в том, что неправильным здесь было все. И от этого Жмыху стало совсем не по себе.

На утреннем построении камеры охрана вновь начала играть в свою странную игру. Хмурый со сна Панырин стоял навытяжку у своей шконки и, не веря в происходящее, наблюдал за перекличкой. Вчерашний усатый капитан вслух произносил имена невидимых арестантов и удовлетворенно отмечал их присутствие.

— Ковтун!

В ответ — тишина… Капитан кивнул, пробурчал «Здесь» и поставил галочку.

— Мельников!

Тишина… Вновь послышался шуршание ручки.

— Панырин!

— Здесь! — отрапортовал Жмых. Капитан так же бесстрастно отметил присутствие.

Затем скомандовал.

— Ковтун, Мельников, Гавриленко, Клинских, Барчук — на прогулку. Панырин — остаешься в камере.

— Гражданин начальник! — возмущенно возопил Жмых. — Три дня на воздухе не был. Выпустите подышать!

— Не положено, — заявил тюремщик. — Остаешься на профилактику.

Зэк заскрипел зубами, но промолчал. А про себя решил при любом удобном случае этому капитану подлянку устроить.

Прошло еще три дня. Сменялись дежурные офицеры, но каждый из них по-прежнему валял дурака и делал вид, что камера № 104 укомплектована зэками. Проходили переклички с несуществующими арестантами, приносили еду за шестерых, а под конец и вовсе — вызвали троих на свидание. Жены приехали. Жмых постепенно привык к безумному поведению охраны и даже придумал версию, объясняющую бред, в котором очутился. «С деловыми меня поселили, вот что, — решил он. — Они начальству бабло откатывают, чтобы их здесь отмечали, а сами на воле гуляют».

Зэком Жмых был ушлым и привыкшим из разных ситуаций извлекать выгоду. Поэтому на пятый день он, взвесив все «за» и «против», сожрал порции своих соседей. Что не доел, то вылил в парашу. Постепенно к исходу первой недели стало ему совсем комфортно и уютно. Запас сигарет истощался, однако Жмых верил, что бесконечно держать его в камере не будут. К общему пакету он больше не подходил. Украденная сигарета так и пряталась в носке «на черный день». На прогулку Панырина по-прежнему не пускали, однако и на работу не водили. В общем, жить можно было.

Вот только чувство тревоги никак не унималось. Неправильным было все, что происходило со Жмыхом, и об этом он ни на минуту не забывал. И было кое-что еще, что зэка напрягало и нервировало. Начались у него проблемы со зрением. Сидит, бывало, телек смотрит, а на зрительной периферии нет-нет да тень пронесется. Однажды и вовсе напугался Жмых. Сидел на параше, листал журнал, и вдруг привиделось ему краем глаза, что под потолком тело висит. Чуть с дальняка не свалился. Глаза поднял — нет ничего. Показалось…

Наступил седьмой день. После переклички и завтрака Панырин уселся за стол почитать. Он заварил чай, запасы которого в камере были просто безграничны, включил фоном телевизор и открыл книгу. Как только Жмых погрузился в наполненную драками и женщинами жизнь доблестного капитана Фракасса, в камере раздался звук.

Это было мяуканье. От неожиданности Жмых подпрыгнул на месте и ма-тернулся. Звук был негромким, слегка приглушенным. Словно в дом зашел кот и решил поприветствовать хозяина. Жмых, чувствуя, как бешено колотит сердце, выключил телевизор. Затем полез под нары искать невесть откуда взявшуюся кошку. Пока ползал, все на свете обматерил. А больше всех — му-соров, что над ним издеваются. Вскоре Жмых понял, что никакой кошки в камере нет.

— Мяу, — упрямо прозвучало над самым его ухом. — Мяу.

— Кис-кис, — неуверенно произнес Жмых. — Ты где, блохастая?

Он еще раз посмотрел под нарами и недоуменно покачал головой. На всякий случай слазил