глотки Никасио вырывалось что-то нечленораздельное, вроде: «Ихновехаться… вехаться… ихповеха…» Я опустил ружье. Преступник просил дать ему перед смертью исповедаться. Я обернулся к Маркосу. «Стреляй, – торопил он. – Лучше, чтобы священник сюда не совался». Я снова прицелился. На меня смотрели два глаза: на них не было век, в них не было жизни, но они смотрели. Одно нажатие моего пальца погасит их. Погасит два глаза. Два человеческих глаза. На меня смотрело нечто омерзительное, нечто, повинное в самом что ни на есть возмутительном посягательстве, нечто, растерзавшее детское тельце и, может, передавшее ему свою заразу. И это нечто следовало уничтожить, ликвидировать, бросить на съедение хищным птицам. Однако какая-то сила мешала мне сделать это, словно нажатие курка изменило бы что-то навсегда. Видно, бывают поступки, которые воздвигают стены, ставят вехи в вашей жизни. И я страшился времени, которое должно было начаться для меня с той секунды, когда я стану карателем. Маркос в бешенстве выхватил ружье у меня из рук. «Они с воздуха сравнивают города с землей, а на такое не могут решиться! Разве ты не был на войне?..» Левый ствол ружья был заряжен пулей, а правый – дробью. Два выстрела прозвучали почти одновременно, так что почти слились в один и гулко раскатились от скалы к скале – по всей долине… Эхо еще катилось, когда я заставил себя посмотреть: Никасио по-прежнему стоял на коленях на том же самом месте, только лицо его постепенно расплывалось, становилось совсем нечетким, теряло последние человеческие черты. Это было просто красное пятно, на глазах распадавшееся на куски и медленно стекавшее по груди, словно плавящийся воск. Но вот кровавое месиво сползло, и тут же тело упало вперед на мокрую траву. В это же мгновение вдруг хлынул дождь, и разом настала ночь.

Теперь ружье нес Маркос.

XXXIII

Словно долгий, раскатистый гром, возникнув на севере, прогрохотал через всю долину и теперь гремел над нашими головами. Я, едва не перевернувшись, стремительно вскочил в зыбком гамаке. Самолет делал в воздухе круги, уходил и снова возвращался, а внизу, по земле, разбегались в ужасе люди – люди неолита. На пороге Дома правительства, оцепенев, стояли и смотрели в небо Аделантадо и Маркос; а брат Педро кричал индианкам, которые выли от страха, не решаясь выйти из хижин, что это всего-навсего «штука белых» и не опасна для людей. Самолет был всего в какой-нибудь сотне метров от земли, под тяжелым потолком туч, готовых вот-вот разразиться новым дождем; но не сто метров отделяли летающую машину от Предводителя индейцев, который смотрел на нее с вызовом, крепко сжимая в руке лук, – их разделяли сто тысяч лет. Первый раз раздался в этой глуши звук мотора, первый раз его рев сотрясал здесь воздух; а на брюхе этого существа, таком же круглом, как у птицы, на том самом месте, где у птицы – лапы, не что иное, как не виданное еще здесь колесо. Однако, похоже, самолет не собирался улетать. И тут я заметил, что пилот смотрит вниз, словно ищет что-то или ждет какого-то знака. Тогда я выскочил на середину площади и начал размахивать шалью Росарио. Моя радость заразила индейцев, и они высыпали на площадь, теперь уже без всякого страха, стали прыгать и галдеть, так что брату Педро пришлось отгонять их посохом, чтобы расчистить поле. Самолет удалился к реке, немного снизился, развернулся и, слегка покачивая крыльями, пошел на нас, все ниже и ниже. Наконец он приземлился; довольно рискованно покатил прямо на стену деревьев, но вовремя сдержал свой разбег. Из машины вышли два человека, и эти двое назвали меня по имени. Изумление мое возросло, когда я узнал, что уже больше недели меня разыскивают несколько самолетов. Кто-то – летчик не знал, кто именно, – рассказал там, что я заблудился в сельве и, может, даже взят в плен кровожадными индейцами. Вокруг моей личности сочинили целый роман, который не обошелся даже без коварного предположения о том, что меня, возможно, пытали. Говорили, что меня постигла судьба Фосетта[158], появившиеся в газетах рассказы, подписанные моим именем, очень напоминали историю Ливингстона[159]. Одна большая газета пообещала крупную премию тому, кому удастся меня выкупить. Собиравшиеся в полет пилоты расспрашивали Хранителя, и тот указывал им пространства, на которых рассеяны были индейские племена, чьи музыкальные инструменты я отправился искать. Они уже собирались бросить поиски, когда вдруг сегодня утром вынуждены были сойти с курса, которым до того следовали, чтобы не попасть в полосу ливней и в шквал. Проходя над Большими Плоскогорьями, они были поражены, различив внизу жилые строения, там, где ожидали найти пустынные земли, куда не ступала нога человека, а заметив, как я махал шалью, решили, что я и есть тот самый человек, которого они разыскивали. Я был потрясен, когда услышал, что этот город Еноха, не знавший еще железа, город, где я, вероятно, играл роль Иувала, находится всего в трех летных часах – по прямой – от столицы. Другими словами, эти пятьдесят восемь веков, которые лежали между второй главой книги Творения и цифрой, обозначавшей год, в котором жили люди там, можно покрыть за сто восемьдесят минут и вернуться в ту эпоху, которую называют «настоящее», как будто то, что есть здесь, не настоящее; можно было вернуться в настоящее, перешагнув через города, которые сегодня относят к средневековью или ко временам конкисты, колониальному периоду или эпохе романтизма.

Тем временем из самолета вынули тюк, завернутый в непромокаемую ткань, который должны были сбросить с парашютом, если бы я вдруг оказался в месте, куда невозможно приземлиться, и вручили медикаменты, консервы, ножи и бинты Маркосу и монаху. Пилот взял большую алюминиевую флягу, отвинтил пробку и дал мне выпить. С той самой ночи, когда нас на порогах застала буря, я не пробовал ни капли спиртного. И сейчас, среди этой пронизывающей сырости, я опьянел от одного глотка, но голова осталась совершенно ясной и все мое существо наполнилось забытыми желаниями. Мне не только захотелось выпить еще – и потому я с ревнивым нетерпением посмотрел на Аделантадо с сыном, которые тоже вслед за мной попробовали мою водку, – но я почувствовал, как тысячи вкусовых ощущений наперебой так и просятся на язык. И я понял, что не могу в эту минуту обойтись без чая, без вина, без сельдерея, без устриц, без уксуса и льда. И, конечно же, без сигареты, вкус которой ощутил во рту снова, – вкус сигарет из американского