и она уполномочила для ведения переговоров своего вожака Матвея — Станко, Сократа и «Архангела» — Михаила Давыдова.

Однако, прежде чем обеим сторонам встретиться, в повседневной деятельности Матвея произошло еще одно незначительное обстоятельство.

У Матвея теперь по горло было работы. Он вел кружок кузнецов в который входили его знакомые Соколов, Мокроусов и Зинченко и большой смешанный кружок, возглавляемый Стояном и Спартаком. Кроме того, в Гниловской Матвей завязал уже связи с рабочими депо, цементного завода и цинковальной фабрики; здесь выделились энергичный цементщик Георгий Яковенко, которого Матвей окрестил Грешником и машинист из депо, пожилой рабочий Ильин.

Помимо пропагандистской работы, которую Матвей лишь очень редко мог перепоручить кому-либо, у вожака раскольников было много теперь и чисто организационной работы.

То кружок, в котором был Семен Айзман, приглашал Матвея для изложения его взглядов, то Анатолий и Илья

Сабинины обращались к нему с вызовом для возражения Локкерману или начавшей работать в кружках Логачевой.

Между тем Матвей совершенно не помышлял бросить работу и на заводе, где работал от семи до семи, почти не имея времени для чтения, без чего нельзя было часто являться в кружок.

В постоянном соприкосновении с массами Матвею нередко приходилось натыкаться на факты такой вопиющей нужды рабочих, что у него или опускались совершенно руки, или ему хотелось во что бы то ни стало скорее революции, чтобы избавилась беднота от вымирания и гибели.

Однажды один флегматичный парень из кружковых низов Нахичевани, тронутый случайным выступлением Матвея на собрании, нерешительно сообщил юноше, что хотят организоваться несколько береговых грузчиков и безработных чернорабочих.

Матвея заинтересовало то обстоятельство, что проявляет стремление к организации самый нетронутый пласт рабочих слоев, состоящий из поденщиков, работающих несколько месяцев в году, а на остальное время складывающих «зубы на полку».

Матвей узнал, где и когда соберутся эти парии, и в условленное время отважился направиться к ним.

Место, где он должен был искать собравшихся, было под Нахичеванью и называлось Горячим Краем. По всему виду этого нищенского предместья с залитыми помоями, и заваленными отбросами улицами, Матвей догадался, что живет тут народ еще более отпетый, чем на некоторых улицах Кавалерки. Тот же одинокий домик в конце Горячего Края над самым обрывом реки, который был описан

Матвею в качестве квартиры конспиративного собрания, представлял собою такую сиротливую и заброшенную лачугу, что ей впору было быть только бедной сторожкой для того, чтобы укрыться в нее во время непогоды какому-нибудь дозорному. Однако заложенное старыми лохмотьями окно этой лачуги свидетельствовало о наличии в ней постоянных жильцов

В этот конуровидный домик и вошел Матвей в назначенное время для того, чтобы просветить теорией социализма десяток портовых каталей и босячествующих безработных.

В домике жила хромая средних лет женщина собирательница «жужелицы», то-есть тех остатков угля, которые выбрасываются из топок паровозов и из печей больших домов и продаются детьми и женщинами такой же беспросветной бедноте, как они сами, чтобы еще раз пойти в печь. Звали эту неприглядную оборванную женщину «Причандалиха». Когда Матвей, встреченный ее сыном, худым и рассеянным парнем Кешкой, вошел в лачугу, Причандалиха, возвратившись после дневных поисков «жужелицы» и сбросив замусоленную кофту, сняла опорки и прямо в углу счищала с них грязь.

Кешка, или иначе — Иннокентий, по профессии бывший кочегар парохода, давно потерял работу и промышлял теперь тем, что ходил по дворам с железной полосой кузнечного правила, ножницами, молотком и несколькими кусками жести и чинил ведра, чайники и другую жестяную утварь.

В лачуге же Матвей увидел сразу и все принадлежности мастерства жестянщика, частью на полу, где свалила и свой мешок с жужелицей Причандалиха, частью на грязной скамье, где стояло ведро с водой.

Являвшийся инициатором собрания Иннокентий отодвинул стоявший возле ящиков с подобием постели стул, кивнул на него Матвею и с какой-то внутренней, граничащей с душевной болью, рассеянностью и мягкостью, успокаивая больше самого себя, чем Матвея, пригласил его сесть.

— Садитесь, садитесь! Я и сам сяду тоже где-нибудь, а мать будет на полу жужелицу сейчас перебирать.

Затем он задал Матвею какой-то незначащий вопрос и, очевидно не слушая его ответа, только поддакивал ему, кивая головой и думая о чем-то своем.

Матвей знал, что Иннокентий потерял службу и довел до болезненности собственную рассеянность вследствие того, что, выучившись грамоте, он, не переставая, складывал в уме стихотворения и старался их запомнить, чтобы затем с соблюдением строжайшего секрета прочесть их какому-нибудь охотнику до поэзии или записать на обрывках бумаги, которые он хранил в качестве единственного своего богатства в одном из ящиков под постелью.

Матвей не сомневался, что жестянщик и теперь сводит концы с концами какой-нибудь своей рифмовки. Но Матвей вместе с тем знал, что этот выбитый из колеи пролетарий-кочегар, превратившись в нищего жестянщика и голодая от безработицы, не сделался ни матерщинником, ни пропойцей, ни громилой и даже проявил настолько отзывчивости, чтобы организовать собрание окраинных голодранцев для разговора о социализме...

Когда в помещение лачуги стали входить участники собрания, им оставалось садиться только на полу, что они без церемонии и делали, облюбовывая себе место друг возле друга.

Явилось три грузчика, из которых один, самый молодой двадцатидвухлетний Рогулин, за отсутствием до навигации работы на берегу, нашел себе занятие в пяти верстах от Горячего Края на станции, где обтирал с наружной лакировки вагонов пыль в пассажирских классных вагонах, а двое других рыскали по базарам и промышляли себе пропитание тем, что частью воровали плохо лежащее,. частью нанимались отнести домой с базара кухаркам и хозяйкам покупки.

Все явившиеся были людьми разных возрастов, но одной и той же степени нищеты и прозябания. Усевшись, они кратко обменивались неначащими замечаниями, и один из них сказал:

— Хочется есть. Ты, Кешка, ничего сегодня не добыл?

— Нет, — ответил жестянщик-поэт и снова углубился в свои мысли, глядя серовато-мутными глазами поверх всего присходящего в невидимую даль.

Собственно он сказал не всю правду. Он сегодня с самого утра заработал около гривенника, но, зная, что дома ничего поесть не найдется, он пообедал с матерью четырьмя сальниками за четыре копейки и полтора фунтами хлеба, после чего опять пошел на промысел, но теперь, действительно, никакой работы ему не подвернулось...

Здоровый пожилой грузчик вынул из кармана пятиалтынный и сунул его обтирщику Рогулину.

— Пойди купи житняка и махры.

Рогулин без возражений встал с пола, отряхивая со штанов лачужную пыль и скрылся в дверях.

Когда он возвратился с двумя фунтами хлеба, грузчик отломил себе кусок и передал остальное тому, который заявил