— Так... Ну, а еще каковы ваши претензии к комитету?

— Я говорил относительно колебания и нерешительности. Стачка, и то как она проходила, самое наглядное доказательство моему заявлению. Уже то колебание, которое было проявлено по отношению к Тихорецкой, достаточно говорит за себя. Нужно было в первые же дни побудить Тихорецкую присоединиться, да пожалуй и в Новороссийске следовало это сделать... А комитет их использовать и не подумал. Между тем, если бы в трех или даже только двух пунктах забастовка вспыхнула сразу — правление дороги заговорило бы совершенно иначе. Но и в самом Ростове... В распоряжении комитета чуть ли не десяток агитаторов... Ивана Ивановича можно было использовать, Щербинин ходил ротозейничал, не зная, где ему приложить силу, а забастовка срывается вдруг потому, что рабочие сошлись в мастерской и нет оратора... Беспардонщина какая-то...

Локкерман молча слушал. С некоторыми упреками он не мог не согласиться. Большинство из них можно было бы оспаривать, но молодой рабочий был, очевидно, настроен таким образом, что делать какие бы то не было возражения было совершенно бесцельно. Во всем тоне разговоров Матвея он заметил неприязненное отношение и к себе лично. Между тем, поводов для такой личной неприязни Матвей не мог иметь. Не есть ли это вражда к нему, как представителю мелкобуржуазной интеллигенции? Локкерман попробовал сделать замечание.

— Вы напрасно сваливаете всю вину на интеллигентов...

Матвей изумленно посмотрел на продрогшего и согнувшегося под дождем Локкермана.

— При чем тут интеллигенты? Я считал, что комитет состоит больше из рабочих, чем из интеллигентов. Я говорю об организации, о комитете...

Локкерман внутренне усмехнулся... Комитет, как его представлял себе Матвей, был фикцией. В настоящее время он воплощался в единственном лице самого Локкермана, если не считать Ивана Ивановича, ничего, впрочем, и не знавшего о большинстве организационных начинаний. Это и был весь комитет. Локкерман ожидал, правда, возвращения уехавшего на неделю европейски представительного Гусева, двух товарищей из Петербурга и одного из Берлина, но пока их не было. Тем неприятнее ему было бы, если бы приехавшие застали организацию в состоянии развала и успеха раскольников.

— Какие же меры вы предлагаете для устранения дефектов организации? — спросил он, наконец, намереваясь кончить разговор.

— Я предлагаю: распространение новой литературы производить представителям от кружков. Назначение работы агитаторам и пропагандистам оставить за общим собранием организаторов кружков.. Общие выступления, в роде стачек, демонстраций и прочее решаются также организаторами кружков.

— А что же комитет будет делать?

— Комитету еще хватит работы по общему руководству организации. Связь с другими местами и сношения с организациями. Работа среди интеллигенции.

— Нет, из этого ничего не выйдет. Вы предлагаете демократизм, выпуская из виду, что тогда ни о какой конспирации нельзя говорить серьезно...

— Это не демократизм... организаторы кружков назначаются по общим решениям собрания организаторов... А им-то верить можно...

— Хорошо! Я доведу до сведения комитета ваши заявления. Мы их поставим на обсуждение организаторов кружков. Вы увидите, что вас никто ни поддержит.

— Увижу. Из-за этого вы меня только и вызывали?

— Да... Вы, по-моему, намереваетесь погубить организацию.

— Увидим! До свидания!

— До свидания!

Оба представителя революционного подполья, один фактический руководитель сложившейся и уже получившей известность организации, другой — только что присмотревшийся к ней, но уже вносящий элементы брожения в рутину установившейся формы, с болью чувствовали начавшуюся междоусобицу, но были бессильны, очевидно, предупредить ее развитие. Каждый видел спасительность своего образа поведения и не считал себя вправе делать уступки за счет будущей дееспособности организации. Оба разошлись, прикидывая в уме, какими реальными средствами располагает каждая сторона для осуществления своих намерений.

На стороне Матвея было четыре кружка. Кроме того он не сомневался, что ряд лойяльных к комитету кружков, по крайней мере те, в которые входили Качемов, Илья, Анатолий и Семен, если не целиком, то частично будут его поддерживать. Дрожжи подпольной работы, без которых вообще она наполовину делалась пустой — литературу, он будет иметь все равно, — Матвей это знал. Ставский и Захар по данным им адресам уже прислали несколько экземпляров новых заграничных изданий, а старые брошюры Матвей мог доставать от своих сторонников, работавших в Донском Комитете. Недоставало Матвею, чтобы справиться с работой, только развитых пропагандистов, и по этому поводу Матвей решил специально проведать Щербинина, вспомнив о том, что тот, как и Брагин, при освобождении дал ему свой адрес.

Он направился к бывшему семинаристу в ближайший же после разговора с Локкерманом праздничный день.

Щербинин жил близко к центру города в одном доме, верхний этаж которого целиком был занят маленькими дешевыми номерами.

Один из этих номерков снимал пропагандист.

Войдя в корридорчик и, увидев ряд дверей, Матвей в недоумении остановился, припоминая, открыть ли ему вторую или третью дверь, которую называли ему при устном объяснении адреса Щербинина.

Матвей взялся было за ручку третьей, но тут же остановился.

Он вдруг услышал за дверью возню и веселье, оживленные восклицания нескольких голосов.

— Софочка! Софочка! Смотри, как я его обожгу. Ты так Сержика не сумеешь. Ах! — зазвенел девичий контральто.

Вслед за тем раздался звук такого чмоканья, что о характере его нельзя было делать двух разных предположений, даже находясь этажем ниже.

Матвей, критически насупившись, отвернулся от двери, где происходило такое веселье, повернул к соседней и распахнул ее. Но очутившись перед раскрытой комнатой, Матвей громко прыснул и, закрыв за собой дверь, бухнулся на одинокий стул Щербининской комнаты.

Он наткнулся на идиллическое занятие Щербинина. Здоровый скуластый бурсак, став на стол и вытянувшись возле стены под самый потолок, через стекло маленького окошечка, вделанного зачем-то высоко в стене, наслаждался подсматриванием тех амурничаний, шум которых Матвей только что слышал в соседней каморке. Он подсматривал, как две пары молодых людей целовались и нежничали, которые не подозревали, что за ними наблюдает изголодавшийся по части всяких нежностей профессионал подполья.

Увидев смеявшегося Матвея, Щербинин нагнулся на своем сооружении, взялся за стол руками и спустил ноги на пол.

Он покраснел, крякнул и подошел к табаку.

— Здравствуй! Чего тебя принесло сейчас?

— А ты недоволен? Ха-ха-ха! Вот, можно сказать, и облизнуться несколько разочков не дали бедному парню... Ха-ха-ха! — смеялся Матвей.

— И чего заливается, не знаю... видишь, что они чортовы сластеночки закатывают — поневоле облизнешься. Смотри! Слушай!

И Щербинин жадно воззрился на стекло под потолком, повернувшись ухом к стене.

— В колено, в колено ее, Сержик! — воскликнул