его уже не слышит. Это майор понял в следующее мгновение, когда курс преследуемого истребителя резко изменился — описав в верхней точке крутую дугу, он вошел в пике.

«Сбит!» — защемило в груди у майора. А один из стервятников, продолжая полет за падающим самолетом, в каком-то диком исступлении все еще хлестал его огненными, злорадно стрекочущими струями.

Сбитый истребитель вспыхнул и врезался в глубокий снег поблизости от развернутой радиостанции. На оторванной и отброшенной в сторону плоскости металось, неистовствовало пламя.

Майор Простосердов и выскочившие из автофургона радисты бросились к разбитому самолету. Колпак у кабины был сорван, а летчик уткнулся в залитую кровью приборную доску. Не мешкая, извлекли его неподвижное тело и, унося, отбежали подальше. Они тяжело топали валенками, а следом на белом снегу распускались алые маки — почти такие же яркие, как в Качинской долине. О такой похожести наверняка бы подумал тот, кого они несли на руках; однако он об этом уже не подумает. И не только об этом. Вообще. Летчик был мертв.

Простосердов расстегнул и сбросил парашют, запустил руку за борт мехового комбинезона. Из кармана гимнастерки вынул комсомольский билет, развернул его и… побледнел.

— Кто? — спросил один из радистов.

От деревни Медведно бежали несколько человек. Простосердов, не ответив, снял с ремня у погибшего кобуру с пистолетом и кортик. Потом приказал:

— Распустить парашют! — Белый — белее полуденного снега — шелк хлынул из распахнувшегося ранца. — Погибшего героя завернуть в купол!

Радисты осторожно положили на слепящий глаза шелк безжизненное тело и старательно обернули его этим невыносимо-белым саваном.

Подбежавшие военные назвались штабными 182-й стрелковой дивизии, а гражданские — местными партизанами. Сообщили, что они наблюдали воздушный бой и что в штаб доставлен захваченный фашистский летчик, который показал: он-де известный ас, а его эскадрилья на днях переброшена на аэродром Дно из Франции.

— И еще он говорит, — продолжал высокий партизан в заячьей шапке и дубленке, — что сегодняшний его вылет первый на восточном фронте и что его, должно быть, сбил известный русский ас.

— А чего это его волнует, кем он сбит?

— Просит подтвердить его предположение для успокоения, должно быть, профессионального самолюбия.

Простосердов жестко сказал:

— Можете передать развенчанному асу: сбил его мальчик, всего лишь выпускник авиашколы, которому не исполнилось еще и девятнадцати. — Держа на ладони пистолет, майор еще и еще раз про себя прочитал дарственную надпись и тихо докончил: — Товарищи, погиб Тимур Фрунзе — сын великого полководца.

Прибежавшие, еще тяжело дыша, взглянули на тело летчика, завернутое в парашютный шелк.

Головы обнажились. А майор Простосердов, сосредоточенный и подавленный, пошел к радиостанции. Ему предстояло передать в штаб скорбную радиограмму, текст которой, он знал, тягостным эхом отзовется в Кремле,

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

1

Массивная дверь в кабинет маршала обычно открывалась легко, без усилий. Но сейчас офицер для поручений открывал ее с невероятным трудом, все еще раздумывая: «О чем доложить в первую очередь?» Было два срочных для маршала сообщения. Правда, одно — устное, переданное по телефону, другое — телеграмма в черной папке.

— Что вы там топчетесь? — услышал он глуховатый голос.

Решительно вошел:

— Товарищ маршал, только что звонил генерал Поскребышев и сообщил: товарищ Сталин ждет вас у себя.

— Иду. — И взглянул на его неспокойные руки, на черную папку. — Еще что-нибудь есть?

— Вот… — Офицер, раскрыв папку, медленно положил ее перед ним. — Телеграмма.

Ворошилов был без очков и попытался короткий текст телеграммы прочитать, несколько откинувшись от стола. Сразу же встряхнул головой и торопливо вооружился очками. Лицо маршала, обычно здоровое, свежее, мгновенно помертвело. Он как-то вяло потянул очки. Они, соскользнув, ударились о край стола, отскочили на пол и, брызнув осколками, покатились по паркету.

Офицер вздрогнул, быстро нагнулся, подобрал оправу и осторожно положил ее на стол перед папкой.

Ворошилов невидящими глазами смотрел в пространство, в одну точку. Не переводя взгляда, спросил:

— Понимаете, что вы мне принесли? — Он оттолкнул черную папку, и она отползла по настольному стеклу.

Чувствуя в горле вязкий комок, офицер с усилием вымолвил:

— Да… понимаю. Большое горе.

Оторвав в откидном календаре лист минувшего дня с черной большой цифрой «19», маршал тронул очки и, удивленно оглядев их, отложил в сторону. Медленно на-писал несколько слов.

— Отправьте.

— Слушаюсь.

Захватив телеграмму, Ворошилов пошел непривычно грузным шагом…

Сталин сидел за рабочим столом и писал. Не отрываясь от дела, сказал:

— Вчера Жуков сетовал, что мы у него отобрали армию и перевели ее в резерв Ставки; даже попугивал — ударная группировка фронта ослабла. А сегодня… только что передали… — Ткнул карандашом в лист, что лежал на отлете. — Читай: Можайск, Руза, Дорохове, Верея освобождены.

Ворошилов машинально взял лист и, повертев его в руках, положил на место.

Сталин отложил карандаш, пристально глянул на маршала:

— Что с тобой? Нездоров?

Ворошилов протянул телеграмму. Сталин прочитал, набил трубку и закурил. Еще раз внимательно посмотрел на Ворошилова и с горечью промолвил:

— Сколько молодых жизней уносит эта тяжелая война!..

Потом в задумчивости попыхтел трубкой, встал и направился к длинному столу. Отбросил одну, другую карту, подтянул поближе третью. Сказал уже другим, недовольным голосом:

— Тридцать суток рвутся друг к другу навстречу и никак не соединятся. Что там — доты у них на пути?

Ворошилов подошел и, поняв, что Верховный рассматривает оперативную карту Северо-Западного фронта, заметил глухо:

— Жестокий мороз, заболоченная местность и нехватка боеприпасов похлеще дотов.

— Крепкий орешек… этот Буш. А надо! Надо этот орешек захватить в щелкун и — раздавить!

— Захватить захватим, все к тому идет. А раздавить… Впрочем, можно поехать и на месте разобраться.

Сталин вернулся к письменному столу.

— Разобраться… — запоздалым эхом откликнулся он, собирая какие-то бумаги в пачку. — Прошу, разберись-ка сначала с этими слезными депешами. Тоже плачутся: мало боеприпасов. А один даже уверяет, что спланировал наступление с нормой расходования снарядов — один выстрел в сутки на орудие… Безобразие.

Ворошилов поверх бумаг положил телеграмму и пошел к себе. В приемной спросил:

— Отправили?

— Так точно, товарищ маршал.

— Поторопились… — И тут же написал вторую записку. — Отошлите вслед.

— Будет исполнено.

— Соедините меня с квартирой.

Прошел в кабинет, положил пачку бумаг посредине стола, а телеграмму спрятал в карман кителя. Снял трубку:

— Лидия Ивановна… — Помедлил, слабо кашлянул. — Придет нарочный, передайте ему мои очки… Да, на столе в кабинете.

Поздним вечером того же дня Вера, уже одетая и обутая во все теплое, стояла в прихожей у телефона. Откинув на плечи пуховый платок, она плотно прижимала к уху трубку, слушала и чувствовала, что ноги слабнут,