подкашиваются, еще мгновение — и она упадет. Пошатнувшись, она ухватилась рукой за стену. Телефонная трубка, выскользнув, качнулась на шнуре. Из нее, слегка дребезжа мембраной, вырывался торопливый женский голос:

— Вера… Вера… Верочка… Ты поняла?.. Ты слушаешь меня?.. — Голос ослаб, надорвался приглушенным рыданием и смолк.

Вера со страхом смотрела на безвольно обвисшую трубку, из которой теперь, как ей казалось, сыпались на пол мелкими льдинками частые гудки. Привалившись к стене спиной, она попыталась вскинуть платок, но похолодевшие руки не слушались и не могли набросить его на белокурую голову.

Из комнаты вышла пожилая женщина.

— Ты уже собралась, дочка?.. Постой, что с тобой? — Вера незрячим взглядом скользнула по невысокой, худенькой, во всем темном, фигурке. — Да на тебе лица нет! Ты нездорова? — вскрикнула женщина.

— Нет, нет… — заторопилась Вера, поспешно справляясь с платком. — Мне пора на дежурство.

— Какое там дежурство! — подбежала к ней женщина. — Давай-ка сбрасывай с себя эту овчину и валенки — и в постель!

Вера отвела ее руку:

— Нет, мама, я не больна… Я здорова… Это — совсем другое… Это… — И она не сдержала рыданий.

2

Светлое время кончилось, полеты прекратились. Но со стороны капониров продолжал долетать рев моторов — их периодически прогревали неутомимые трудяги механики.

На своем КП сидел Московец, поникший, осунувшийся. Гибель Тимура Фрунзе надломила и в один день состарила его. Положив тяжелые руки на дощатый стол, он смотрел на спокойное пламя коптилки. Коптилка не коптила — удачно сработана из пушечной гильзы каким-то полковым умельцем.

Перед командиром полка стояли трое: комиссар эскадрильи Дмитриев, командир звена Шутов и отбывающий в полку наказание осужденный Домогалов. Всех он поочередно выслушал и тягостно молчал, медленно переваривая сказанное каждым из этих столь не похожих друг на друга людей.

Он их не вызывал.

Пришли сами, почти одновременно. Однако ни тот, ни другой, ни тем более третий не стояли бы сейчас перед ним, если бы не трагедия, потрясшая не только полк, но и всю воздушную армию фронта.

Московец поднял ввалившиеся глаза. Оглядел каждого: высокий, средний и низенький, щупловатый. Диаграмма, да и только! Вскинул над столом тяжелую кисть и слабо махнул.

— Да вы садитесь. Чего выстроились по ранжиру?

Разошлись, расселись, кто на чем. Домогалов пристроился у выхода на патронном ящике.

Комиссар докладывал вторично. Вчера доложил, что приказание выполнено: с механиками Менковым, Лукьяненко, мотористом Аверченко и его, Московца, адъютантом он вывез из прифронтовой полосы тело погибшего лейтенанта Фрунзе и доставил в сколоченном на месте гробу в Крестцы. А сейчас доложил, что Лобачева — хозяйка дома, где обосновалось начальство БАО, привела в порядок и обрядила тело погибшего и что гроб уже увезен на Раменскую гору и установлен в землянке-клубе.

Шутов на попутных санях и машинах добрался до своего аэродрома и, узнав о гибели Тимура, чуть не потерял сознание. Усилием воли встряхнул себя и, прихрамывая, пошел докладывать Бате о воздушном бое с тридцатью Ю-87 и восемью Ме-109ф. Обо всем этом Московец уже знал из донесений наземных войск. Внове были только подробности, касающиеся самого Ивана Шутова. Поврежденная машина при посадке ударилась крылом о сугробные наметы. Вырванный из кабины, Шутов был отброшен в сторону, при падении повредил ногу и потерял пистолет.

— Искал-искал, но найти не смог… А вот часы с приборной доски снял… — непривычно запинаясь, выдавил из себя Шутов и протянул часы командиру полка.

Самолетные часы легли на стол, рядом с коптилкой, отбросив стеклом циферблата рыжий зайчик на низкий бревенчатый потолок.

Домогалов, не стесняясь Дмитриева и Шутова, сначала плакал. Он уже несколько раз эвакуировал под обстрелом вражеской пехоты с ничейной полосы оружие, боеприпасы, приборы и документы с подбитых самолетов. Однако его, Домогалова, «ни одна вражеская пуля не берет», и он не может «дальше так, бескровно, искупать свою вину» и просит доверить ему самолет — будет мстить и за своего командира и за Тимура.

— У кого есть курить?

Первым сорвался с ящика Домогалов и протянул пачку сигарет:

— У разведчиков разжился… Трофейные.

Московец неспешно размял тугую сигарету и прикурил от коптилки. Кисловатый дым пополз к дверям.

— Таким образом, — наконец проговорил Московец, — тебе, комиссар, с Захаренковым организовать похороны. Свяжись с политотделом дивизии. Ворошилов должен прибыть — телеграмму прислал.

Дмитриев быстро встал:

— Да, забыл сказать. Я ж из политотдела к вам. Только что получена вторая телеграмма от маршала: по не зависящим от него обстоятельствам прилететь на похороны не сможет. Пишет, чтоб хоронили без него. Приедет на могилу… позже.

Московец глубоко затянулся и долго выдыхал тоненькую струйку дыма.

— Одним словом, тебе с Захаренковым… как положено.

— Слушаюсь, Пимен Корнеевич.

— Теперь с тобой, земляк. Сиди, сиди… Ты что, ногу повредил?

— Пустяки, товарищ майор. Хоть сейчас в воздух! «Як» только вывезти и основательно подремонтировать надо.

— Повремени, повремени, — помахал на него сигаретой Московец. — Подремонтируйся сам как следует. Машину, получишь другую. Насчет пистолета пиши объяснение. А теперь вот что: какие вещи остались на квартире у лейтенанта Фрунзе?

— Реглан перед вылетом он оставил у своего механика, а дома — один чемодан.

Московец выдвинул ящик и выложил на стол кобуру с пистолетом и кортик в чехле.

— Это — тоже его личное. Возьмешь и положишь в чемодан. Туда же и реглан, если втиснется. Переправим родственникам.

Шутов взял пистолет и кортик, нечаянно зацепив часы. Рыжий зайчик на потолке перескочил с одного бревна на другое. Помолчав, Московец вонзил остро вспыхнувший взгляд в Домогалова:

— Говоришь, вражеская пуля не берет? Она, друг ситный, даже таких отважных и сноровистых орлят, как Тимур, берет. А с машиной так поступим. Вывози с механиками поломанный «як» младшего лейтенанта, ремонтируй его и — летай. Мсти и за Елисеева, и за Тимура, и за всех наших павших. А главное — за себя, за то, что их, «рихтгофенцев», считал орлами, а себя курицей. Уразумел?

Домогалов вскочил, даже затрясся:

— Да я… да вы еще узнаете… Спасибо, Батя, за веру.

. — Но-но, Батя… — проворчал Московец, раздавливая в пепельнице окурок. — У меня еще таких сынков, чтоб в трибунал попадали, не водилось. Ты ж не в счет. А верю потому, что не могу допустить, чтоб в такой тяжкий для фронта час летчик на земле отсиживался. Для чего тебя учили?

— Вот вы увидите… вы еще узнаете… — сбивчиво лопотал тот, размазывая рукавом по худому лицу слезы.

Шутов неприязненно глядел на него и не верил ему. Не' верил ни слезам, ни перерождению. И еще огорчительно было сознавать, что подбитый «як» поручен неприятному ему человеку.

Измученный долгой