Даже тема моей будущей докторской диссертации определилась в дискуссиях с вами.

Вначале я испытывал некоторую неловкость. Ведь вам было восемнадцать. Но Вы так быстро мужали, что лет через пять я считал вас просто талантливым коллегой, и неловкость в отношениях исчезла.

Мы не стали близкими друзьями, но, надеюсь, наши беседы были интересны и не бесполезны для нас обоих.

Вы стали заведовать кафедрой после кончины большого ученого. И я рад отметить, что, объединив ее сотрудников новыми идеями, вы сохранили в ее стенах едва ли не самое важное для их развития — удивительный климат нравственного благородства.

Говорят, у вас есть взрослый сын, похожий на вас внешне. Хотелось бы, конечно, чтобы сходством с вами был отмечен и его внутренний мир. Я о такой странной теперь нравственной категории, как высота духа и порядочность, разумеется.

Извините, я разболтался.

Итак, Роман Ильич, мои поздравления вам и вашей кафедре!

Все зааплодировали, а на галерке вдруг нестройными голосами запели «Гаудеамус».

Это было уж слишком. Даже для Стояна.

— О-о-о! — воскликнул он и стал тащить меня в направлении выхода. — Они сейчас еще «Оду к радости» грянут и зайдутся в экстазе, как после «экстази»! А я, как в клинику перешел, навыки «Скорой» вчистую утратил. Разве что клизму смогу поставить.

— Стоян! Мы куда, к отцу в кабинет?

Я там задохнусь!

— Только попробуй! Я тебе крысиным кронцангом нос зажму!

Надо сказать, комната, где работал папа, только называлась его кабинетом. Туда еще три стола были втиснуты: для Александра Петровича, Коли и очередного аспиранта. А в углу, справа от двери, находился небольшой вытяжной шкаф, где почти всегда стояла клетка с крысами.

На каждом столе по компьютеру. На Колином заставка: отец в образе Гэндальфа. Но монитор так стоял, что папе картинка не видна.

На стенах и навесных полках, забитых книгами и всяческими папками, висели смешные картинки и бумажки с забавными надписями. Чем только они не крепятся: и скотчем, и кнопками, и пластырем, и даже жвачкой.

Над столом аспирантки висела страничка из допотопной детской книжки со стихами: «Тише, Танечка, не плачь!».

И пословица с типографской ошибкой: «Семь раз отрежь — один отмерь».

Рядом с Колей — метровый плакат: «Не лей воду в воду, а лей кислоту в кислоту». И Масяня с Хрюнделем во всех видах.

У Александра Петровича на столе под стеклом лежали картинки из «Алисы» Кэрролла и черно-белые гравюры с изображением часов: водяных, песочных, солнечных. Это потому что изучение парадоксов и искривлений времени его хобби. Однажды он участвовал в передаче Сергея Капицы на ТВ, которая осложнилась искажением представления о моем отце у нашей новой биологички. Не знаю, что там ей послышалось, но она решила, что Александр Петрович и есть профессор Мещерский, то есть мой отец. И нашла, представьте, что я на него похож. Иногда я чувствую себя просто хамелеоном.

Рядом со Стояном я кажусь похожим на него. Сотрудники отца считают, что я копия их заведующего. Более того, мой любимый учитель Вячеслав Борисович («Айболит») очень похож на Пьера Ришара. Так некоторым в школе кажется, что у меня и с ним много общего. Во внешности, я имею ввиду. Просто человек без собственного лица! А тут еще некоторые престарелые алхимики хотели бы видеть меня вообще папиным «клоном». После таких откровений хочется пирсингом заняться, выкрасить волосы в цвета попугая Ара и смыться на остров Окуси, где приобрести собственное туземное имя Кривая пятка.

Кстати, я забыл сказать, что самый скучный стол у моего отца. Книги — стопочками, ксероксы — стопочками, ежедневник — слева, чистая бумага — справа. И пособие ужасное на стене: человек с содранной кожей. Все артерии, вены и прочие сосуды цифрами помечены. А внизу на латыни столбиком написано что есть что.

Официальное название у папиной кафедры такое витиеватое, что его, если ты не «ботаник», то не выговоришь. «Ферментные системы, неферментые, защитные…». А если попросту, то сами же сотрудники называют ее «кафедрой Кудрявцева» и занимаются на ней проблемами крови. Стоян любит спрашивать у отца:

— Ну, и что нового у твоих вампиров? Много они из тебя крови выпили?

На что отец раздраженно отвечает:

— Не беспокойся, я быстро восстанавливаюсь, так что для вас с Юркой хватит!

Ну, это все присказка, а сказка началась с того, что в кабинет с вонючими крысами мы, слава Богу, не пошли, потому что неофициальная часть должна была проходить в обычной лекционной аудитории. Я сразу же собрался улизнуть, потому что там было множество незнакомых людей, которые расставляли на празднично накрытых столах, составленных четырехугольником, пустые тарелки и всяческую праздничную снедь.

Никто, естественно, не обратил на меня внимания, и я спокойно направился к выходу, но железная рука Стояна втолкнула меня обратно. Единственное, что мне удалось сделать по собственному желанию — это забиться в дальний угол.

Минут через двадцать появился отец в окружении целой толпы коллег. Он рассеянно окинул аудиторию взглядом, но я в его сознании явно не запечатлелся. Стоян моментально очутился рядом с папой и окружил себя целым выводком молодых девиц.

Моей соседкой оказалась очень приветливая и о-о-очень любознательная дама. На все ее вопросы я отвечал весьма невразумительно. Однако она все же выяснила, как меня зовут. Что же касается Стояна, то, кем он мне приходится, дама так и не разобралась. А на вопрос, где он работает, получила дебильный ответ: «Где-то в медицине…»

После этого она перестала меня допрашивать и принялась уже безо всяких разговоров заполнять мою тарелку разнообразными продуктами питания.

Я отбивался, как мог, и из-за этого пропустил, как папе что-то дарили и он на это реагировал.

Очень скоро я почувствовал себя лишним на этом «празднике жизни» и окончательно решил исчезнуть. Но в это время входные двери пробкой заткнули какие-то организованно орущие люди.

Отец повернулся в их сторону, встал, брови его поднялись, рот раскрылся для улыбки, а руки для объятий:

— Ребята! Вы?!

— Мы, Ромас, мы! Почти вся третья группа. Даже Ваську вытащили из Владивостока! Вместе с неводом, неведомой в столице рыбкой и «тиной морской» в виде монографии.

«Васька» оказался огромным рыжим человеком. Пониже отца, но раза в два шире. В руках он держал зачехленную гитару.

Заводилой, впрочем, был не он, а очень подвижный невысокий кучерявый человек. Если бы не седина в волосах и резкие складки от носа к пухлым губам, я принял бы его за «тина».

— Внимание, господа! — сказал он, когда все его спутники