Коля сразу забеспокоился и стал спрашивать:

— Вы о ком? Разве в вашей группе был Олег?

— По большому счету — был. Его с нами Ромкин литовский друг познакомил. Скульптор это. Олег Борисович.

— Он был не только скульптором. Там правильно под крестом написали: «скульптор, поэт, музыкант…»

— А ему могло не понравиться. Мог почудиться намек на дилетантство: «и швец, и жнец, и на дуде игрец…»

— Ну, это если бы при жизни. А мне безумно жаль, что так мало людей слышало его песни.

— Все! Довольно! — вдруг как-то очень нервно сказала та, что была похожа на Хакамаду. — Сегодня не тризна по Олегу. Сегодня Ромкин день рождения. А, вообще, мне кажется, Олег любил Романа больше всех.

— А ведь они и родились в один день, вы не забыли?

— Ну да! Ну да! Мы же однажды отмечали их дни рождения в мастерской на Маросейке! Вошли в подвал, открыли дверь и замерли. Темнотища, а где-то вдалеке что-то белое, сияющее. Втянулись внутрь и застыли, как перед видением. Маргарита летит над Арбатом на бал к Воланду. Волосы у нее ветлами развеваются, и глаза колдовские…

А Олег рядом стоит со свечой в руке. Потом он пошел нам навстречу, обогнул станок, и Маргарита вдруг тенью за ним по стене заскользила.

Мы молчим…

— А «Мальчик со скрипкой» уже был?

— Был …был…и «Суд иегемона».

— А как мы там помещались в том подвале? В большой комнате сплошные станки и работы, а маленькая узкая, как пенал.

— Все помещались, вся группа! А я даже спал один раз на кушеточке из ящиков под солдатской шинелью.

— И не ты один, — добавил кто-то ревниво.

— А помнишь, как он всех обнимал? Просто вбирал в себя.

И все чувствовали себя так свободно. Никто не стеснялся: и пели, и стихи какие-то свои читали. И он искренне всеми восхищался.

— Ребята! Ребята! Сегодня Ромкин день. Ближе к делу! Здорово мы все-таки тебя подловили, Мещерский! Премудрый ты наш пескарь.

— Да, — засмеялся отец, — наживку я взял славно.

Потом встрепенулся.

— Послушайте, у нас свечи найдутся?

— Да, свечи! Свечи! — заговорили все разом. — Неужели забыли?

— Не забыли! — с досадой сказал профессор Боровских. — Ну что вы галдеж подняли! Чашки Петри давайте.

— Все помнят «Тени при свечах»? — спросил отец и опять взял в руки отложенную было гитару.

— Помним! Начинай, а мы поддержим.

Отец подтянул какие-то струны, посидел немного в тишине и чуть ли не шепотом запел:

«Шумный вечер затихает,

Шепчет ночь: «Молчи, молчи!»

Время медленно сгорает

В тонком пламени свечи.»

Тут вернулась на свое место моя соседка, которая ненадолго исчезала. Она принесла с собой тонкую книжечку. Я посмотрел на ее затрепанную обложку и понял, что такая книга всегда лежит у отца в кабинете на столе.

— Хочешь посмотреть? Это буклет с работами того скульптора, о котором говорили. Тут и стихи есть. Вот то, что поют.

«Свет живой — моя отрада

В пору холода и тьмы,

Пусть хоть тени наши рядом,

Если даже порознь мы.»

Я с детства помнил все картинки в этом буклете. И теперь, наконец, связал в своем сознании «Мальчика со скрипкой» и «Маргариту», о которой тут говорили, с этими картинками. Там еще «Кобзарь» был, «Шевченко» и моя любимая «Голубая фигуристка», хрупкая девочка на коньках. На стихи я внимания не обращал.

«Вот огонь пришел в смятенье

Вот уже почти погас,

Исчезают наши тени,

Будто разлучая нас!»

Отцу многие подпевали.

«Тают свечи, тают свечи!

Погружают в сумрак дом,

Так давай для нашей встречи

Свечи новые зажжем.»

Свет в аудитории погасили. Живой огонь свечей выхватывал из темноты отдельные лица. И среди них было папино.

До этого года я знал своего отца застегнутым на все пуговицы и несокрушимым духом. Потом понял, что бывают минуты, когда он становится беззащитным и сам нуждается в помощи. Я всегда удивлялся, зачем он так часто напоминает мне о маме? Хочет, чтобы я хоть что-нибудь вспомнил он ней сам, а не только по его рассказам?

Потом понял, что все его «ты помнишь маму?», «ты помнишь хотя бы что-нибудь?» не для меня он говорит, а каждый раз перед мамой оправдывается, что случайно жив остался. Дескать, я твое место в жизни сына не занимаю.

А если занимает? Мне никого, кроме него, не надо. Но если уж так случилось, что толку каждый раз напоминать, что я кто-то вроде инвалида детства! Слава Богу, я уже не ребенок, мог бы мне отец и об этих друзьях своих рассказать, и о тайге, и о скульпторе.

Вдруг рядом со мной появилась взлохмаченная голова Стояна.

— Эй, корнишон, ты что загрустил? Этим завидуешь забуревшим? Так они уже на семена пошли, им только и осталось, что вспоминать, как они в одной банке толкались.

А ты еще меньше цветочка, и все твои воспоминания впереди. А пупырчатый?

Он присел рядом. И тут я впервые обратил внимание на то, что в комнате появились пустые места.

— Ты вот что, Юрчик-огурчик, если захочешь уйти пораньше, то уходи, только сбрось мне «эсэмэску», как добрался. Ладно? А я с Романом до конца побуду, подстрахую. Пусть хоть сегодня «с расстегнутым воротом» побудет. А то вечно душа в бронежилете.

Я кивнул, опасливо озираясь на соседку. Но она, к счастью, шепталась с кем-то справа от себя.

Стоян ушел, а я стал ожидать удобного момента, чтобы улизнуть домой. Хотелось поскорее выйти на улицу и наглотаться холодного влажного ветра, который уже начинал пахнуть горькими ивовыми почками. И было мне грустно и одиноко.

Через пару месяцев Боб уйдет в свой колледж, Левка — в школу с экономическим уклоном. А я еще два года буду высиживать за школьным столом, получая в четверти пару-другую нестабильных пятерок по гуманитарным предметам и кучу стабильных трояков по всем остальным.

И что нас тогда будет объединять, «друзей детства»? Пиво, «сеть», сигареты, дискотеки и 103,7 Fm «Максимум»?

С девицами своими они меня уже не знакомят. Стесняются. Меня. А я прячу от них Маркеса и Куэльо. Последнего я, правда, и от отца прячу, потому что он говорит: "Это слишком банально".

Борька, друг мой закадычный, все чаще заявляет мне:

— Пора уже думать, как деньги станешь зарабатывать, а ты все с детками в хоре поешь и сказочки свои пишешь.

Не вечный же твой батька, ученые мужики сейчас долго не живут. Мой вот и то на пенсию по инвалидности уходит. На его пособие я «Пепси» не