— Эта братва — наш боевой экипаж, третья академическая группа.

До распределения по кафедрам мы всегда были вместе: картошка, Биостанция на Белом море и все такое. Ромка был такой же бузотер, как все, «заслуженным профессором» от него еще не пахло.

— Сосиской копченой от него попахивало, — засмеялся кто-то из женской составляющей папиной группы. — Он сосиски нас научил над костром жарить. На «тычке», прутике таком заостренном.

— Да, да. Это еще в прозвище пытались как-то обыграть, но не получилось. Вообще, с этим долго никак не получалось. С прозвищем я имею в виду. Имя такое, что сразу на цитату из «Онегина» тянет, а из фамилии получалась кличка какая-то уголовная — «Мещера»! — это сказал кучерявый папин сокурсник, профессор Чепуров.

— Ми-и нуточку! — вдруг раздался голос того старика, который был знаком с моим дедом. — Мещерские — княжеский род, а «мещера» — тюрконизированные финские племена, молодой человек.

— Sorry! Sorry! — высокочтимый оппонент, мы этого не знали, к сожалению, до последней минуты. Но выход из положения все-таки нашли. К нему из Вильнюса знакомый приехал и спрашивает: «Как мне найти Ромаса Мещерского?»

Вот потому для нас он «Ромас». А Ромас, копченая сосиска и гитара у костра — это было так же естественно, как «ромале» с шатрами и кибитками.

Гитару он, правда, носить собой отказывался из-за ложной скромности.

Тогда мы купили гитару в складчину и таскал ее безо всякого стеснения Василий Михайлович Боровских, по нашему «Боровик».

— Господи! — воскликнула моя соседка. — Это же известный альголог! У него прекрасная монография по водорослям Охотского моря!

— А теперь, — продолжал отцовский однокурсник, — когда мы узнали, что в сорок пять молодых лет ты, Ромас, дошел до жизни такой, что на тебя тут коллективные моления устраивают, мы решили привезти тебе «мертвой» и «живой» водички, чтобы в чувство привести.

Тут двое из пришедших — высокая смешливая женщина со стрижкой под Хакамаду и важный лысоватый коротышка в каких-то телескопических очках — поднесли отцу на маленьких подносах две затейливые кофейные чашечки без ручек с какими-то напитками.

— А что после этого произойдет — сами увидите, — заключил свою речь самозванный тамада.

Все притихли.

— Интересно, что в них может быть? И почему такой маленький объем? — прошептала моя любознательная соседка. — Не чашки, а тигли какие-то. Миллилитров на двадцать, не больше.

Отец торжественно выпил все, что ему предложили и …засмеялся. Вот уж не представлял, что отец может беззаботно смеяться …в такой обстановке. Края губ у него стали белыми. Так вот он вытер их не платком, а тыльной стороной ладони, за что обычно доставалось и мне, и Стояну.

— Скорее всего это похоже на молочный ликер и молоко… — задумчиво сказала моя соседка.

В это время знаменитый рыжий и толстый ученый Боровских расчехлил гитару и вручил ее папе.

— Давай, Ромка! На этой гитаре, кроме тебя, никто не играл. Я зачехлил ее двенадцать лет назад…

Отец, конечно, не сразу стал играть. И какое-то время, пока отец осматривал гитару, подкручивал колки, почти прислоняясь ухом к струнам, все в комнате перекликались с пришедшими, потому что многие давно знали друг друга, только долго не виделись.

Потом отец снял пиджак, галстук (!), воротник на рубахе расстегнул и взял несколько аккордов.

Все притихли.

— Ребята, с чего начнем?

— «Бригантину» давайте!

— Нет! Эту. эту… «кто любит, тот любим»! Господи, начало забыла! И название! Андрюша! Чепуров!

Вспомни:

«Волк, исполненный очей»

Тот, к кому обращались, просьбы не расслышал, но другой начал напевать:

— «Под небом голубым…»

Несколько голосов поправили его:

— «Над небом…над небом» — это же райский сад!

— Нет, давайте «Подари мне Анри Руссо треугольное колесо…»

…А что тогда от «молодого Пикассо»?

— Не помню, не помню, но точно знаю: «раму мне одолжи Сера…»

И тут многие закричали хором:

— «остальное лежит в сара-Е!»

Наконец папа запел. У него был глубокий мягкий и выразительный баритон. И очень точный голос. И пел он все, что его просили. Правда, в его исполнении слышны были только первые строчки каждой песни. Потом ее подхватывали другие, и отцовский баритон сразу же терялся в этом нестройном хоре. Но потом он как бы выныривал на поверхность и вел за собой остальные голоса.

Изо всех песен я узнавал только те, что пел Булат Окуджава и пару шлягеров Макаревича. Это благодаря Стойко.

Наконец папа окончил петь и прислонил гитару к стене.

Тут все опять зашумели и стали вспоминать всякие забавные истории из студенческой жизни. Большинству они были понятны и интересны, а мне, по правде сказать, стало скучновато. Понравился только рассказ Чепурова, как они с отцом решили проверить, «чего стоят как мужики». Сдали все экзамены досрочно и отправились с геологами на Дальний Восток в такие места, где даже аэрофотосъемок не делали. Надо же! Тогда отцу было лет на пять больше, чем нам с Борькой. Разница, конечно, приличная, но я сейчас двадцать килограмм километр протащу и сдуюсь, а отец по сорок сутками таскал.

У нас в старом альбоме есть несколько снимков, где отец в накомарнике с поднятой сеткой стоит, голову запрокинул и изо мха воду в рот выдавливает. Еще есть фотография медвежьей лапы, рядом с которой лежит геологический молоток. Я думал, это снималось во время обычной студенческой практики и не относился к фотографиям серьезно. А теперь мне было очень интересно слушать, как Чепуров рассказывал об экспедиции. Обидно только, что не от отца я это узнаю.

Оказывается, вертолет с геологами в ущелье рухнул, их долго найти не могли, и они еле живы остались. Голодали. Потом отец оленя застрелил, а донести до лагеря не мог, сил не было. Тогда его напарник — бывший заключенный Феликс — вырезал у оленя кусок печени, нашпиговал жиром и сказал: «Ешь, нас ждут!» Папа съел. Без соли! Сырую! После этого они тушу разрубили на части и полдня тащили к лагерю.

— После этой экспедиции я на геологический перевелся. Не мог без «поля», — закончил рассказ Чепуров. — Ну а Роман у нас универсал: он и в кабинете не заблудится, и в «поле» не пропадет!

Все рассмеялись, а потом притихли.

— Тихий ангел пролетел… — прошептала моя соседка.

— Теперь, после «Фонарей» этих «разбитых», говорят: «Мент родился», — поправил ее кто-то рядом.

И вдруг кто-то сказал:

— Давайте помянем Олега.

Этого человека знали, очевидно, только в папиной группе, потому что даже Коля и Александр Петрович, которые рассылали приглашения всем, кто работал или был знаком с папой, ничего о нем не