люди не умирают. Они всегда живут и помогают нам, живущим. Дорогой мой, ведь для того, чтобы жить, человеку думающему нужно иметь какой-то идеал, чтобы была у него вера во что-то. Вот раньше верили в бога, в колесницу пророка Ильи, в домового. А теперь во что верить? Кругом такое творится — глаза бы не глядели. Солдаты разуты, раздеты; их кормят гнилой чечевицей. В командовании неразбериха. Карьеризм, подсиживание и стремление к показному героизму. Чем же люди живут? Надеждой, что всю эту дрянь сметет революция.

Денщик вскипятил чайник, и Артемий Яковлевич стал угощать меня чаем с баранками и лимонной кислотой.

— Вас не имели права направлять в маршевую роту, — возмущался он. — Вы относитесь к кадрам вольноопределяющихся первого и второго разряда. А таких направляют в военные учебные заведения. Я постараюсь вам помочь.

В это время неподалеку что-то так ухнуло, что с потолка посыпалась земля. За первым взрывом последовал второй, третий...

Артемий Яковлевич схватился за телефонную трубку.

— Николай Григорьевич! Что там такое? — кричал Быков. Но ему никто не отвечал. А взрывы продолжали ухать и ухать, то ближе, то дальше.

— Артналет! — объяснил мне Артемий Яковлевич, надевая фуражку. — Вы подождите здесь, я побегу.

И, придерживая саблю с красной лентой на темляке, он скрылся за дверью. Через минуту я сообразил, что тяжелый снаряд прямым попаданием может и в землянке накрыть, так лучше уж, если мне суждено в первый день на фронте под него попасть, пусть это будет на воздухе, в окопе, где видно небо, облака.

Когда я выбежал из землянки, канонада усилилась еще более; начали отвечать и наши пушки, стоящие позади нас где-то в лесу. Артемия Яковлевича я догнать не мог. В окопе, около бойницы, нашел Рамодина. Здесь суматоха была страшная. Пыль, смрад, вой и разрывы снарядов смешались в какую-то дикую музыку. Солдаты готовились к отражению немецкой атаки, в угрюмом молчании поглядывая через бойницы на ту сторону реки, где были вражеские окопы. Но тревога оказалась напрасной. Неприятель не отваживался идти среди бела дня через реку. Канонада затихла. Взрывы ухали все реже. С нашей стороны артиллерийский обстрел почти прекратился. Только изредка где-то бухнет, и над окопами прошепелявит гаубичный снаряд. Вдруг что-то коротко жохнуло, и в песчаный бруствер воткнулся неразорвавшийся трехдюймовый снаряд.

— Что это за штука? — изумился Рамодин.

— Счастлив твой бог, — отвечал ему сосед, пожилой солдат. — Ноль трубка пять — по своим опять!

— Что это, наши так стреляют?

— Знамо дело, наши. Такое у нас в частом бывании: пушки поизносились, а снаряд, как видишь, немного не доделали на твое счастье.

Посмеявшись над артиллерией, солдаты стали расспрашивать телефонистов, которые уже успели наладить связь, почему немец обрушился огнем на наши окопы. Телефонисты сказали, что на той стороне реки наши повели разведку боем, ну немец и показал, что артиллерия у него в порядке.

Через день нам с Рамодиным неожиданно выписали проездные документы в Москву, и мы отправились в обратный путь. Рамодин сначала не соглашался, говорил, дескать, ему надоело ездить, он теперь как раз на месте, и душа его спокойна. Но Артемий Яковлевич по секрету сказал: Ненашенцев уже доложил, что у него в роте есть два красных маршевика и просил указания, что с ними делать.

— Я посоветовал ему незамедлительно послать вас в Москву, так как мы не имеем права держать здесь солдат с образованием, — улыбнулся Артемий Яковлевич. — Поезжайте! Это к лучшему. В наших интересах.

...В Москву мы прибыли рано утром.

Москва нам понравилась. Башенки над вокзалом, Кремль, кривые улочки-тупички и много-много народу. Люди самые разные, но ласковые и приветливые: солдаты, мастеровые, мелкие служащие и, конечно, богачи: в каретах, колясках, на пролетках.

Шум московский особый — не крикливый, не визгливый, приятный, как шум леса или мельницы, работающей с полной нагрузкой. Женщины, встречавшиеся нам на улицах, казались красивыми, добрыми. И сам воздух будто здесь иной; что-то в нем чувствовалось необычное, празднично-радостное. Так вот она, Москва-то, какая! Сердце России, мать городов русских! Но почему же здесь много полицейских, городовых? Ах, да! Они ведь должны блюсти строгий порядок. А кулачищи у них — быка свалят...

Как и все приехавшие, мы ходили смотреть царь-пушку, царь-колокол, Ивана Великого. Эти памятники старины должны были зажигать в сердце каждого русского ратный дух и любовь к дорогому отечеству, к милой родине. Хотя отечество в школе представлялось нам в виде географической карты, а родиной мы считали место, где провели детство и юность, тем не менее мы живо чувствовали, что горячо любим Москву.

Всюду встречались нам солдаты. Одни отправлялись на фронт, другие — раненые и отпускники — приехали, может быть, в последний раз взглянуть на родные места и близких людей, хоть на неделю, на месяц забыть тот ад, который им пришлось пережить. Но ад этот не забывался. Все напоминало о войне. Заводы работали на войну, хлеб собирали на войну, и людей гнали на войну.

Мы отправились в военное училище, чтобы узнать, пришли ли туда наши документы. В канцелярии нам сказали, что документы уже здесь, но толку от них мало. Принимали в училище лишь студентов, гимназистов и реалистов. Нам снова нужно ехать в свою часть. А оттуда нас отправят в батальон вольноопределяющихся, который формируется на Кавказе.

— Что же, нам опять на фронт?

— Откуда приехали, туда и поезжайте.

В конце концов нам приказали отправляться в ту часть, которая прислала наши документы, то есть в запасной полк.

— Когда мы уезжали, — возразил я писарю, — полк стоял в лагере. А теперь скоро зима и полк куда-нибудь переехал. Где же нам его искать?

— Это не ваша забота, — огрызнулся писарь. — Пересыльный пункт найдет вашу часть.

На первых порах своей жизни в Москве мы ночевали на вокзале, спали под столом вместе с больными и ранеными солдатами. Спать, собственно, не приходилось. Вокзал был только кровом от холода и от осенней непогоды. Постоянный зуд на теле от вшей и грязи превращал ночь в томительное ожидание рассвета. Мы решили сходить в баню и хоть часок почувствовать себя настоящими людьми: налить горячей воды в таз, мыть голову, ноги, руки, и никто, никто нас от этого приятного