Эд смотрел в окно. Грязный, топкий двор с широкими, глубокими колеями, словно там долго ездил по кругу грузовик. Посреди грязного круга стояла отслужившая свое повозка, рядом – зеленый мотоцикл островного полицейского, со шлемом на руле. До моря максимум метров сто, но он его не слышал.

– Как вы теперь там управляетесь, в «Отшельнике»? И чем еще занимаетесь, к примеру, вечером? Опять стихами? Или карты чертите? Наглядные пособия для потерпевших крушение и бесприютных, как выражается ваш друг, ведь он славянская душа, заботливая и любящая, верно, господин Бендлер? Ну, выкладывайте, не скрывайте!

Ребхун[19]. Странный выбор, если фамилия вымышленная, думал Эд. Он спросил себя, нет ли в «дипломате» диктофона, который запишет всю самокритику, какую он подготовил с помощью своей лисицы. Перед глазами снова возник магнитофон «В-56», чешский магнитофон отца в шкафу-стенке, маленькие кнопки перемотки и ярко-красная кнопка записи – «Don’t Cry For Me, Argentina», Эд часто перематывал пленку назад, до этой песни и…

– Это я так, между нами, в общем-то. Не будь ваш друг насквозь славянином… или как это назвать, господин Бендлер?.. он бы давным-давно не гулял тут на свободе, вам ведь понятно? Или скажем так: советская юрисдикция. Отец в потсдамском русском городке, господи боже мой! Генерал! Но это вам давно известно. Все неприятности, вся работа на нас, на нашей шее, будто у нас тут Сахалин или Святая Елена! И не только на нашей шее, но и на вашей, на профессорской, на «Отшельнике», на всех, кого он втягивает в свой круг, и как раз эту опасность, господин Бендлер, вы, похоже, не сознаете…

Сперва голос диджея, его ненатуральный энтузиазм, который не останавливало даже спокойное, чуть колышущееся начало песни, он вечно портил первые такты. Но тогда Эд уже лежал на ковре, раскинув руки, в ожидании неземного голоса певицы по имени Джулия Ковингтон. Ему было четырнадцать, и, в сущности, он терпеть не мог все то, что можно называть шлягерами. Но теперь просто лежал на ковре, и вскоре на глазах выступали слезы.

– Алексей Крузович – мой брат.

Отнюдь не то, что он хотел сказать.

Отнюдь не то, что подготовил.

Но фраза его. Довольно удачная.

Он по-прежнему смотрел в окно.

Над глубокой колеей во дворе уже кружила вторая удачная фраза:

– Разве не все мы славяне, до самой Эльбы, господин Ребхун?

В следующий миг он уже не знал, что сказал – «славяне» или «рабы».

Санинспектор уставился на него, потом глянул в свой блокнот, будто ему необходимо силком оторваться от Эдова облика и всей его мерзости. Маленький грязный сезонник, нерешительный, лабильный, не поймешь что. Сбежал от учебы, несмотря на хорошие перспективы, и пока ничему в жизни не выучился, кроме нескольких стихов, полных невнятных строчек, намекающих на инцест.

Они покинули бюро прописки, но это был еще не конец. Ребхун шагал впереди. Невыносимо думать, что тебя видят в его обществе. Двое велосипедистов, пешеходы, туристы на вечерней прогулке после ужина, который в домах отдыха нередко подают уже в 18 часов. Оба вошли в дом, расположенный наискось напротив бюро прописки. Маленький темный коридор, в конце его – лестница в подвал. Сперва низкое помещение, освещенное лампами дневного света, из-за парт и стульев похожее на школьный класс. Пахло дезинфекцией, а может, крысиным ядом. Эд ощутил легкую вибрацию, потом услышал басовый гул. Инспектор вышел на середину класса, достал из-под учительской кафедры палку. Словно бильярдист, он внимательно осмотрел лакированное красное острие, слегка повернул палку в руке и поднес ко рту, будто хотел поцеловать. В конце концов вытянул губы трубочкой и сдул воображаемые остатки мела или пыли с лака, который тотчас начал светиться или раскаляться, но то был всего лишь блик неонового света. Каждое движение Ребхуна казалось теперь непринужденным и уверенным, не как наверху, в бюро прописки. Только теперь он, похоже, вступил в игру. Присел на стол, в спокойной позе превосходства. Рукоять кия слегка, как бы нетерпеливо, постукивала по металлу. Эд остался у двери класса – ученик в ожидании наказания. Доска чистая, на ней будто никогда и не писали.

Эд жалел, что пришел. Мог бы и не ходить. (Правда?) Мог бы забыть, нечаянно, но боялся, а вдобавок его преследовала мысль, что необходимо с чем-то покончить. Ему попросту был нужен этот шаг, как доказательство, что он не презирал инспектора (на самом-то деле презирал), и, отдав ему эту малую толику уважения (утешая его, думал Эд, утешая, несмотря на коварное и уродливое в его существе), освободит себе путь к отступлению, к объявлению полной своей несостоятельности по части конспирации. Воспротивиться заранее было невозможно, неприемлемо. Прежде всего нужно с уважением отнестись к назначенной встрече, а уж потом (осторожно, медленно) вытащить голову из петли. Только вот теперь вернулся и страх. Голый страх, по ту сторону всех мыслей.

Инспектор направился к нему, ритмично постукивая кием, сперва по партам, потом по стене. Отворилась дверь, до сих пор невидимая, сезам открылся. Все сплошь рутина, думал Эд, обыкновенная рутина. Странно только, что происходит это с ним, сейчас, в эту минуту.

Гул усилился, стал громким, удушливый смрад ударил в нос, они вошли в машинный зал. Справа от Эда стоял Ребхун, здоровался с машинистом. Машина представляла собой стальное сооружение посреди зала, с бесформенной, молочно-блестящей надстройкой. У нее была голова, но без лица. По крайней мере, ни губ, ни ушей, одни только зубы. Были и волосы, слипшиеся от песка и водорослей, остатки конечностей торчали во все стороны, прозрачные, серые или зеленые, как подернутый пленкой мох, распухшая ступня. Что-то вроде ступни. И гудела не машина, нет…

Эд отпрянул назад, он искал выход, но машинист помешал, сунул ему в объятия белое эмалированное ведро. Сперва Эд подумал, что этот человек хотел нахлобучить ведро ему на голову, но в конечном итоге всего-навсего попробовал накинуть дужку ему на голову. Ясное дело, дужка-то длиннущая, ведро как по заказу для такого случая. Тем не менее несколько волосков зацепились и были вырваны. Эда стошнило, а санинспектор между тем начал свою лекцию про машину:

– Это тело находилось в воде три, как минимум две недели… Господин Бендлер, вы слышите, что я говорю?

Эд сплюнул.

– Ладно, ладно. Вы можете подтвердить, господин Бендлер, что утопленник… – Указка кружила вокруг машины. – …это пропавший Рене Зальцлах, мороженщик из заводского дома отдыха «У отшельника», расположенного в Клостере, на Хиддензее? – Вопрос звучал вымученно, почти скучающе, будто все это, в сущности, уже совершенно неинтересно.

Машина. Куча гнилого желе.

Инспектор попытался и дальше держаться по-учительски, рассуждал о состоянии утопленника и поглядывал на Эда, будто необходимо оценить его внимательность.

– Рене Зальцлах – случай типичный, типичный нарушитель границы, я бы сказал. Важнейший признак: эти люди склонны переоценивать себя, таков их характер, верно, господин Бендлер? Поэтому они недооценивают расстояние, холод, море. И тогда нам приходится их спасать, но ведь повсюду и вовремя поспеть никак невозможно.