В ушах Эда оглушительно гудел агрегат (холодильный агрегат, как выяснилось). Эд обнимал ведро, изо всех сил прижимал его к ребрам. Теперь он был верблюдом, верблюдом из своего сна, с торбой на шее. Красный кончик бильярдного кия описал несколько кругов, а потом дуг, словно что-то писал в воздухе. Белесые останки Рене обернулись теперь не то стеклянной, не то ледяной поверхностью, по которой катались шары, туда-сюда, и один за другим пропадали в темных, истлевших отверстиях машины, беззвучно.

– Но откуда, спрашивается, взялись эти повреждения, господин Бендлер? – Кружение мгновенно оборвалось, красное острие опустилось на беловато-серую массу. От рвотных позывов на глаза у Эда навернулись слезы; голова кружилась. Его бил озноб.

– Вот эта гематома, например. Без сомнения, жертва получила ее еще до того, как попала в воду. Неспециалисту – признаюсь, даже мне – трудно это распознать, но у нас есть эксперты, господин Бендлер, есть лаборатории, суда, ныряльщики, есть чип на тридцать два бита, если вам понятно, о чем я!

Сперва прикосновение, затем тонкая нить слизи, которая паутинкой связала указку с машиной. Эду казалось, он теряет рассудок. Колени подгибались. Он хотел сесть на пол, но машинист подошел сзади, подхватил под руки, не дал сесть. Дужка ведра протяжно взвизгнула.

– Ну, господин Бендлер, что скажете? Может, вы не помните, во всяком случае, не помните в точности? Не бойтесь, так бывает со всеми. Поначалу. Но потом все-таки начинается разговор, и, как правило, рассказывают много чего.

На стальном столике с колесиками, который можно было катать как сервировочный, лежали бумаги, Эд должен был их подписать. Четыре-пять листков. Когда он наклонился вперед, ведро опять взвизгнуло.

Пятого сентября за завтраком недосчитались кока Мике. Пришел Кромбах, откашлялся и зачитал прощальное письмо, накарябанное жирным карандашом, большими буквами на куске оберточной бумаги. Речь в письме шла о жене и ребенке, которые жили в Бергене, на Рюгене, – жена кока Мике, ребенок кока Мике. Он писал о совместной поездке, о шансе начать сначала после стольких-то лет и так далее. Под конец фраза с оборотом «в эти тяжелые времена» вкупе с просьбой «ко всем» извинить его. До сих пор Эд слыхом не слыхал про его семью. Он прямо воочию видел перед собой кока Мике, который, обливаясь потом, пишет прощальное письмо «всей команде», с трудом, как свои списки заказов.

– Вы ведь знаете, кок Мике был сама надежность и… – Кромбах начал этакий некролог, но осекся и ограничился замечанием, что найти нового повара «в нынешних обстоятельствах» будет почти невозможно.

– Да и зачем? – прошептал Крузо, он сидел выпрямившись, как всегда. Руки лежали по сторонам тарелки, будто он успокаивал стол. – Рольф, а ты как считаешь? – Крузо дождался, когда помощник повара посмотрит на него. – Во-первых, меню. Отныне короткое и простое. Только то, что ты умеешь, несложные блюда. Во-вторых: в толкучку ты, Вернер, мог бы иной раз помочь на кухне.

Кромбах промолчал. «Виола» передавала новости, неразборчиво, затем информацию о ситуации на дорогах, опять же неразборчиво, затем «Утреннюю проповедь прочтет пастор Томе из Дармштадта». Крузо впервые открыто взял на себя командование.

По окончании каникул поток отпускников заметно поредел, прежде всего число туристов-однодневок. Расписание паромов изменилось. Отшельницкая команда работала вовсю и с трудом умудрялась держать «Отшельник» на плаву. Вечерами Эд наслаждался усталостью. Сладостный покой и никаких вопросов, кроме одного, насчет последнего стаканчика, чтобы еще немного бездумно посидеть на террасе. Быстро холодало, и в полночь луна вливала свой свет в верхушки сосен.

Вот так же, как забываешь кошмарные сны, если они чересчур кровавы, Эд забыл сон об истлевшем верблюде. Собственно, не просто начисто забыл. Скорее, отрубил и выкинул куда-то, в темноту – он все еще там, но незрим. Остались только ощущение еще более прочной связи с Лёшем и смутное, но сильное чувство вины, касавшееся Рене. И без его участия пошли разговоры, что Рене нашли, выловили рыбачьей сетью из воды, по частям, как говорили. Существовали и другие версии. Когда Эд находился поблизости, разговоры велись приглушенно, предположения высказывались тише и вопросительнее. Народ проявлял готовность считаться с его в какой-то мере непосредственной причастностью к этой смерти, к самому безвозвратному из исходов, случившихся в эти дни.

Простенькие блюда пользовались спросом, и Рольф в одиночку сражался на кухне. С сокращением меню примирились, как примирялись вообще со всем, по сути, не столько примирялись, сколько принимали как доказательство счастья: красная шипучка выдохлась, но все-таки подавалась на острове, и жидкий кофе на вкус хоть куда, поскольку доказывал, что ты добрался досюда, до этой террасы высоко над морем, до прелестнейшей панорамы в стране, до дня, который никогда не забудется.

С другой стороны, гости позднего сезона, казалось, глотали содержимое своих чашек и стаканов все быстрее, будто хотели поскорее испить до конца это странное лето. У раздачи копились заказы, Крузо чертыхался, а потому Эд в конце концов прерывал мытье посуды и спешил на помощь другу. В этой ежедневной борьбе Эд чувствовал глубину их связи, в этих немногих словах, случайных прикосновениях (похожих на нежнейшие ласки), в почти слепом взаимопонимании, когда они оба доказывали, что «Отшельник» непотопляем.

Девятнадцатое сентября. Минуло две недели после ухода кока Мике, когда к завтраку не явился Рембо. Рольф налил всем кофе и вызвался поглядеть в хижине на пасеке, разбудить коллегу, который, наверно, накануне вечером «перебрал», как он выразился. Крузо кивнул головой на дверь, однако смотрел на Эда, словно именно он подходил для такой миссии.

Печальный шум наполнял всю прогалину; казалось, шел он из-под земли, а не от пчелиных роев. Мертвая царица, подумал Эд, сам не зная почему. Он окликнул Рембо. Медленно открыл дверь, навстречу ударили сладковатые испарения. Постель в беспорядке, пахло сном и остатками еды. Словно лишь затем и пришел, Эд шагнул к книжному шкафу и только теперь увидел. На каждой полке лежали разломанные соты, из которых мед капал на книги. Маленькая библиотека Рембо (не более двух сотен томов) походила на мягкую, истекающую золотом глыбу, внутри которой было живое существо, на вязкую, органическую оболочку фантастического эмбриона. Нектар стекал непрерывно, будто в сотах содержалось неограниченное количество меда или он теперь истекал и из самих книг. Книги казались очень довольными под этим сладким, мутноватым потоком, не то размышляли, не то грезили.

– В утешение, – пробормотал Эд, ведь мед как бы утешал книги, да-да, мед и книги составляли единое целое, книги и мед, уникальная амброзия. Но это, конечно, иллюзия. На самом деле книги горевали, как и пролитый мед. Отныне, думали книги, не будет кельнера, который приносит нас в судомойню, чтобы читать судомоям, и не будет судомоев, умеющих ответить нам стихами, то есть не будет больше на свете стихов судомоев, а с ними не будет и надежды на их книги, круг разомкнулся.

– Нет, еще нет, еще есть немножко времени, – прошептал Эд, – я вам обещаю.