«Как ты думаешь, что пловец ответил, Эд?»

«Что?»

«Почему бы и нет. Он сказал: почему бы и нет».

Ответ пловца понравился Эду сверх всякой меры. «Почему бы и нет» – деликатное «да», в котором явно взвешивались возможные поводы сказать «нет». Почему бы и нет. У Кавалло истории беглецов звучали не так, как у Крузо, у него это были хорошие, вполне хорошие истории.

Эд еще раз глянул на террасу и понял, что Кромбаху никакой паром больше не встретится. Белая вязаная кофта – конечная остановка. Самый последний буй.

Накануне выходных Эд совершенно выбился из сил. Опять пришлось пособлять за стойкой, поэтому часть посуды он перемыл только по окончании рабочего дня, – «разгребать завалы», так это называл Рик. Остатки еды на тарелках засохли в камень, следы кофе на чашках будто прижарились. Сразу же после работы он рухнул на кровать. Влажное, заскорузлое от грязи постельное белье источало мерзкий запах; после отъезда Моны белье никто не менял. В голове громыхало, в ушах шум. Он опять вышел из комнаты, спустился по крутой лестнице на берег, ведь уже много дней он не бывал у моря.

На обратном пути его одолел приступ слабости. «Октябрь. Последней сладкой груше / вес нужен только для паденья». В изнеможении его фонды вновь заявили о себе, чрезвычайно мягко и, как бы это сказать, участливо. Они больше не были оккупантами. Поднимаясь по лестнице, он едва не упал, навзничь, в море. Ощутил в голове приятную тяжесть и неожиданно заманчивую слабость, полную сверкающих остатков прежней, давно побежденной падучей. Оглянулся назад. На воде лежал кубок из серебра, ножка достигала до берега. Черный столп подпирал луну.

Эд сделал широкий крюк вокруг «Отшельника» и вошел в судомойню со двора. Свет на кухне включать не стал, «Виола» была вполне достаточным ориентиром, играла концерт Генделя. Он взял из холодильника луковицу, соскреб в маслянистую кучку остатки картошки на сковороде. И сел на стул под радиоприемником. Вот так, со сковородой на коленях, прислонясь к холодильнику, он наконец-то уснул.

Двадцать шестое сентября. Двадцать три часа пятьдесят три минуты. Точно сказку, «Виола» передавала программу на завтра. Мягкий бас рассказчика, сперва он скрипнул совсем чуть-чуть, потом внятно заскрежетал об основу вещей. Каждое слово казалось ему одинаково ценным, каждая фраза произносилась как бы онемевшими и вместе с тем отечески мягкими губами. Эд слушал, впуская этот голос в себя. Грезил о времени, когда был ребенком и пытался вступить в контакт с инопланетными обитателями. Тогда он ставил транзисторный приемник перед собой на письменный стол, в детской комнате. Настраивал короткие волны и прощупывал эфир, миллиметр за миллиметром вращая пальцами белую ручку настройки, пока не раздавался их сигнал. Вы слушали обзор программ на завтра. Немецкое радио. В заключение дня передаем национальный гимн. В ноль часов слушайте очередной выпуск новостей. Временами передача инопланетян умолкала, и Эд воспринимал это как приглашение: «Алло, алло, перехожу на прием. Я живу на Земле, в Гера-Лангенберге, Шарлоттенбургвег, двадцать четыре, Германская Демократическая Республика, вы меня слышите? Перехожу на прием».

Национальный гимн был несказанно прекрасен и своей торжественностью вызывал в мыслях запретное, давний, болезненно-тоскливый текст о Германии превыше всего, музыка и текст казались нераздельными. Он так и подумал: нераздельными. Доктор Ц. рассказывал об этом в своем семинаре. Как поэт Август Генрих Гофман фон Фаллерслебен сидел на одном из островов, в ту пору английском, и смотрел с дальнего севера (обуреваемый тоской) на свою разорванную родину. Ноль часов. Немецкое радио. В эфире новости. Перестройку в СССР, по словам главы партии и государства Горбачева, уже нельзя назвать революцией сверху. Обещать простое решение огромных проблем значило бы обманывать народ. Сейчас, как никогда, необходима дисциплина. Расстегнуть кнопки нелегко, но в конце концов Эд сумел вытащить маленький деревянный ящичек транзистора из жесткого кожаного футляра. Так было удобнее шептать в приемник: «Алло, алло, где вы, когда прилетите? Прием». Он касался ртом металлической крышки динамика, оставляя на ней влажный отпечаток. Губы щекотало; инопланетяне опять начинали передачу…

Эд проспал выпуск новостей, сводку погоды, ситуацию на дорогах и большую часть рок-концерта, где исполнялась музыка Джими Хендрикса. В полудреме он слышал «Hey Joe» в записи из прямого эфира – гитары сопровождало что-то вроде карканья ворон, чаек или мотопил. «Алло, алло, как называется ваша планета? Если вам по-прежнему нужен какой-нибудь человек, то ночью я всегда один у себя в комнате. Прием». Еще до контакта он открыл инопланетянам окно, хотя на дворе стоял ноябрь и в затылок задувал холодный ветер, меж тем как он прижимал то ухо, то рот к прохладному металлу динамика. Самое странное при передаче радиосообщений – собственный голос. Его шепот меж губами, шипение, гул в голове, шелест меж глаз, а в первую очередь: чуждость его звучания. Будто глубоко внизу, на дне его собственного голоса, шевелится незнакомое всемогущее существо, что-то, прорыву чего можно воспрепятствовать лишь продолжением непрестанного шепота. Это был шорох смерти – позднее он так его называл.

Он проспал новости в час ночи, сводку погоды, информацию морской метеослужбы Гамбурга и одно сообщение для путешествующих Немецкого автоклуба. Проспал второй час рок-концерта, где играли фолк, в том числе певицу Мелани с песней «Some People Say Go Away, Some People Say Stay». Потом что-то вроде как сигнал перерыва, семь высоких нот, мягких, как песенка музыкальной шкатулки, которой убаюкивают детей. Проспал ночной концерт радиостанции АРД и произнесенную тихим, сонным голосом фразу: Приветствуем всех слушателей и слушательниц наших радиостанций.

Инопланетяне умолкли, поэтому Эд взялся за хромированную телескопическую антенну. Без толку, тогда он встал и с приемником на плече принялся сновать по комнате: «Алло, алло, я вас не слышу, прошу ответить! Прием!» Он влез на письменный стол, вытянул руки, размахивая в воздухе приемником. Дело явно не в батарейках. «Где вы? Что случилось? Алло, ответьте! Прием!»

Эд проснулся, глотнул кофейного ликера, который прихватил с собой сюда, к радиоприемнику. Потом проспал оперный концерт, начавшийся с увертюры «Рассвет на Москве-реке» Модеста Мусоргского, а затем мотет Монтеверди для восьми голосов. Незадолго до пяти вновь прозвучали семь нот чудесной музыкальной шкатулки. Сигнал передач. Или это инопланетяне, трижды подряд. В полусне – обзор прессы. Временами ирландская народная музыка. Граница снегопадов опустилась до 1500 метров. Люди, желающие уехать, больше не доверяют руководству.

Седьмого октября Кромбах ушел в отставку. Речь была краткая, скорее организационного характера, наподобие итогового отчета. Весь вечер директор готовился. Занял кухню и торопливо сновал туда-сюда по двору. Несмотря на Национальный праздник, кучер Мэкки привез из гавани угря, несколько бутылок редких вин и два ящика «Старопрамена», доставленные на остров буксиром-толкачом. В каждом ящике недоставало нескольких бутылок.