Медовая библиотека. Эд не мог бы сказать, как долго он тонул в ее медленном истечении, в этой тишайшей гибели. Ему пока не хотелось возвращаться, поэтому он присел за столик у окна, на котором лежали карандаш и несколько рун, может, со Дня острова или распределений давних времен. Ногой он ткнулся в угольное ведерко, которому вообще-то было не место в пасечной хижине, где отсутствовала печка. Вытащил из ведерка несколько смятых листков, разгладил. На большинстве лишь одна-единственная строчка, вроде как заголовок, больше ничего. «Ибо не имеем здесь постоянного града, но ищем будущего. Евр., 13:14». Знакомая фраза, девиз над мертвецкой на островном кладбище. На другом листке – короткое сочинение о пчелах. Под ним рисунок: человек, похожий на пчелу, вся грудь у него в тоненьких волосках; пчелиное лицо выражало ожесточение или, по меньшей мере, злость. Две конечности заканчивались ступнями, которыми он прикрывал срам (или то место, где оный предполагался). Он вроде как тер ступни друг о друга. Можно принять его за этакого будду, а то и за намек на вакхический культ сезов вокруг буддистского дерева, однако из пальцев на ногах вырастали тоненькие, кривые когти, а бородка заканчивалась трезубцем – несомненно, самое странное существо, какое доводилось видеть Эду.

Он без слов положил листок с пчелиным текстом и рисунком подле тарелки Кромбаха (невзначай, из давнего уважения к директору), но Кромбах не глядя передал листок Крису, а тот передвинул его дальше, к Крузо. Крузо поблагодарил, до странности официально, как человек, который заставляет себя думать о собственном достоинстве. Он осторожно поднес листок к свету, бросил на него взгляд и отложил на стол. Опустив голову, прожевал, проглотил, опять взял листок в руки и начал читать вслух.

– Полоносные особи медоносной пчелы… – Крузо сглотнул и начал снова: – Полоносные особи медоносной пчелы – царица и трутни – преодолевают для спаривания большие расстояния. Царицу в полете свободно оплодотворяют несколько трутней. Чтобы обеспечить спаривание, дающее особенно полезные свойства, нужно находить места, где обстановка не позволяет подлет нежелательных трутней, например острова. Цель выведения – породы, исполненные прилежания, кротости и слабой склонности к роению, – качества Apis mellifera carnica, хиддензейской разновидности пчел.

Холодильник у стойки включился, заглушив шум ветра в соснах. Близились первые осенние шторма.

– Это послание, – пояснил Крузо, – свидетельствует, что рано или поздно Рембо вернется.

Было уже поздно говорить, что послание он извлек из угольного ведерка. Одновременно Эд поневоле спросил себя, почему он так старательно разгладил листок и как петицию принес с пасеки.

– Некоторые покидают нас сейчас, – тихо заговорил Крузо. Он встал, лицо скрылось в сумраке над лампой. – В том числе немало таких, кто бы нам сейчас пригодился, да, очень и очень пригодился. – Он оперся ладонями о стол, и большие уязвимые щеки снова оказались на свету. – Некоторые вернутся, даже многие. Они бросили остров в беде, но скоро поймут, что и с валютой…

Даже в речи Крузо это слово мерцало как золотой самородок в темноте, блестело и украдкой позванивало, да и пахло приятно, валюта, западные деньжата, какое сытое, изысканное звучание. Восточные деньги, напротив, – бочка с отходами и алюминиевые приборы…

Словно прочитав эту мысль, Крузо осекся и сверху вниз посмотрел на Эда.

– Только иллюзии свободы имеют цену. Сама же свобода бесценна. И состоит прежде всего из обязанностей, черт побери, а не из привилегий. – Он отбросил свой тон «это-едва-ли-выскажешь-словами». – Лучше сформулируем так: те, кто покидает нас сейчас, отрицают ответственность, которую несут за это место, думают лишь о себе. А теперь все это несете вы, с вашей работой, каждый на своем месте…

– Да ладно, ладно, – пробормотал Крис, разливая по кофейным чашкам шнапс. Рольф побледнел, смотрел в пол, а свой стул отодвинул от стола.

– …и не в последнюю очередь за потерпевших крушение и бесприютных, которые будут существовать еще долго-долго, выброшенные на эти берега морем невзгод, морем, где можно задохнуться, не умирая.

На миг у Эда возникло ощущение, что ему необходимо выразить Крузо свои соболезнования. По какой-то причине он соболезновал и сразу же устыдился. В конце концов сейчас говорит его брат, страстно говорит, и разве он не прав, в глубоком, очень глубоком смысле? Тем не менее казалось, он стоит на большой льдине, дрейфующей прочь, все дальше и дальше, меж тем как он перечислял им средства свободы («Отшельник», остров, море) и средства закабаления (валюта).

– Сейчас скажу только вот что: наши травки растут прекрасно. Грибы растут, суп варится, комнаты готовы – мы располагаем изрядным количеством спальных мест, в общем-то большим, нежели всегда, так, Вернер? А скоро освободится и вся гостиница. Тогда и посмотрим. Все успокоится. Настала осень, впереди зима, и вы готовы, за что я и хочу вас поблагодарить!

Что-то пришло в движение. Материки задвигались. Впятером будет фактически почти невозможно держать «Отшельник» в рабочем состоянии. Упоминание о зиме привело Эда в уныние. Рождество, подарки, холод, какое-то великое сожаление, великая печаль. Словно ему надо было заранее принять меры, а он не успел, опоздал. Льдина Крузо уплыла далеко в море, поэтому они его уже не понимали. Только видели его очертания на горизонте, бледный отсвет щек, открывание и закрывание рта.

Крис еще раз налил пшеничной в чашки, пшеничной пополам с «виви», как любил кок Мике.

– Зачем скользят человек и луна…

– …вдвоем послушные к морю!

Нескольких голосов недоставало. Они встали и выпили. Щека Лёша была Эду знакома, но теперь его объятия казались совсем не такими, как тогда, когда речь еще шла о фотографии, и о стихах, и ком-то, кого тебе недоставало больше всего на свете.

Начались дни в неполном составе. Утром Крузо убрал от стола персонала незанятые стулья, расставил их в ресторане. Для Эда они там и замерли, ушедшие, за разными столиками, как изгои, хотя сами решили сойти на берег (как выразился Кромбах).

Они держали позиции. Крис в обслуживании, Рольф на кухне, Эд в судомойне, Крузо за буфетной стойкой, а Кромбах умасливал заводских отпускников. Он по-прежнему проводил по средам так называемый домашний вечер, где рассказывал островные истории, призывая на подмогу свои серые сердца. Не поднимая головы, вскинув руки над головой, он вязал сердечко за сердечком и бросал на колени отпускницам. В эти вечера он расцветал. Позднее Эд видел его на террасе с несколькими посетителями, слышал их голоса, смешки, как бы из дальней дали, смех давно минувших времен. В конце концов за его столиком оставалась одна только маленькая, пухлая отпускница в белоснежной вязаной кофте, Кромбах обнимал ее за плечи, будто последнюю свою опору. Его плешивая голова фосфоресцировала в свете террасных фонарей, наверно, из-за «Экслепена», думал Эд. Ему невольно вспоминался пловец, который при попытке бежать проплыл двадцать с лишним километров на северо-запад и около полуночи вцепился в фарватерный буй, чья газовая лампа давала достаточно тепла, чтобы не позволить ему закоченеть. Эту историю ему рассказал Кавалло и даже назвал фамилию пловца, не то Миттельбауэр, не то Митбауэр. Утром, когда Митбауэр собрался плыть дальше, одолеть оставшиеся километры, мимо проходил большой любекский паром под названием «Нордланд». Стоя у бортового ограждения (на высоте дома), капитан «Нордланда» спросил беглеца, не подвезти ли его.