Манюня заглядывала к отцу по два раза на день. Алеша тоже стал у него частым гостем, мало того, похоже, они подружились. И даже задумали одну совместную работу: Алеша написал поэтическую балладу, которую пока никому не показывал, а Сергей пробовал ее иллюстрировать и тоже хранил в тайне свои наброски. Только один человек ни разу не навестил Сережу — это была Ветка. Она не могла преодолеть в себе ни обиду, ни страх, и пока, похоже, не было никаких надежд на то, что ей это удастся. Слишком сильный шок ей пришлось пережить!

Конечно, всех занимала тайна картины. Сергей считал, что именно ее он видел в доме молочницы, откуда она потом внезапно исчезла и оказалась в сарае возле пустого дома на берегу… Двух мнений тут быть не могло: это был портрет Женни, и именно этот портрет так потряс душу Сергея, что он сумел высвободиться из-под чуждой магической власти. Как будто кто-то надавил невидимую пружинку и — р-раз! — пробка рванула, и джинн вылетел из бутылки. Только о какой пробке могла идти речь, если бутылкой в данном случае была его живая душа…

Удивительно, но он оказался прав, понадеявшись на помощь картины. Он не отходил от нее ни на шаг, старался не покидать участка ни на минуту, чтобы оставаться в пределах защитного поля картины, и ни разу не посещал пустой дом на берегу пруда. По крайней мере, полагал, что это именно так — Сергей теперь ни в чем не был твердо уверен.

А Ксения, следуя известному правилу о пользе прогулок для дам в ее положении, взялась отыскать священника. Но эта ее миссия покуда не увенчалась успехом. Первая попытка была предпринята в деревне Анискино. Старинный храм Рождества Богородицы, стоявший у развилки Щелковской трассы и поворота на Монино, был недавно отреставрирован — церковка с колоколенкой сияла первозданной праздничной белизной. Возле паперти по бокам закрытых дверей зеленели две свежесрубленные березки, украсившие храм к Троицыну дню. Ксения тронула ручку дверей — те были заперты.

— Миленькая, ты к завтрему приходи, — послышался у нее за спиной слабый старушечий голос. — В пять часов завтра служба будет.

— Завтра? — переспросила Ксения, оборачиваясь к собеседнице. На нее глянули выцветшие голубенькие глаза, снизу вверх глянули, и взор этот получился как бы искательным, потому что старушка, согбенная, кривенькая, была Ксении едва ли не по плечо…

— А сегодня никак нельзя мне батюшку повидать?

— Не-е-е, миленькая, сегодня батюшки нету. Вчера, как литургию на Духов день отслужил, так к себе в город уехал. Он ведь московский, наш отец Михаил, сюда на машине ездит. Вот завтра часикам к трем прикатит, а в пять часов служба начнется — акафист Божьей матери по средам.

— Вот оно что… — разочарованно протянула Ксения, машинально стягивая с головы платок, который повязала перед тем, как войти в церковь.

— А что, больно торопишься? Или срочное что у тебя? — старушка никуда не торопилась и продолжала высматривать в лице собеседницы что-то одной ей внятное. — Вижу, ребеночек уж вот-вот… Иль о крестинах уговориться спешишь? А и молодец — нынче мало из молодых кто с дитями в церкву торопит…

— Ну почему же? — удивилась Ксения. — По-моему, сейчас как раз молодежь больше к вере тянется.

— Ну, это может в городе или еще где… А у нас — не, у нас тугой народ. Молодые чуть что к бабке шастают… приворот и всякое это… тьфу! — она медленно двинулась по выложенной плиткой дорожке, стуча палкой, и Ксения тронулась следом за ней.

— И неужто в само деле колдуют? Надо же, а я думала из молодежи никто в такое не верит… И что, помогает им бабка? — она спросила об этом, продолжая вести разговор как бы «на автопилоте», но думала в эту минуту совсем о другом. И никак не ожидала последующей реакции.

Ее собеседница преобразилась: из светленькой, простенькой как ее сатиновый платочек бабуси — в разъяренную Бабу-Ягу. Она застучала палкой: по видимому, с трудом сдерживаясь, чтобы не треснуть идущую рядом по ногам или по спине, — видно, только выпирающий круглый живот той ее и удерживал. Глазенки вытаращивались, на левом глазу, видно, лопнул сосудик — он стал красный, дикий, страшенный… — а старуха все тянула свою черепашью шею — старалась до Ксениного лица дотянуться, брызгала на нее слюной. Вся она — трясучая, маленькая — от гнева словно бы выросла, укрепилась и зашипела, тыча в Ксению кривеньким подагрическим пальцем в ритм выплевываемым словам:

— Вот так вот вы все: нонче в храм, а назавтра к колдуну на поклон! У, злодейки! Креста на вас нет! Бога не боитесь — ради мужиков-поганцев на все готовы! Лишь бы мужика залучить! Манька вон Осеевская, почитай, третью семью разбила. А все через приворот. И то еще что — глазят, порчу наводят, жить людям не дают. А все она — Инка-говнючка, ведьмака поганая! Сети свои пораскинула, а те сучки так и летят туды, так и летят! И ты летишь, что — не так? Небось мужик от брюхатой-то нос воротит — вот туды и направишься? Тьфу, не глядели б мои глаза!

— Да что вы, бабушка? Опомнитесь! Я ж у вас про батюшку спрашивала. А вы… накинулись, да так зло. Зачем так?

Бабуся, похоже, опомнилась, поняв, что и вправду переборщила. Перед ней тяжело вздымался и опадал живот незнакомой беременной женщины, на которую она ополчилась ни за что ни про что… Она прерывисто вздохнула, перекрестилась, пожевала губами и тронула за руку незнакомку, которая не накричала на нее, не обругала и не ушла, как сделала бы на ее месте любая другая, а продолжала стоять возле, будто в недоумении или ожидая чего-то.

— Ты прости меня, милая. Не в себе я! Внучке моей, Маринушке, худо совсем. Уж я молюсь, за нее, молюсь… — она снова истово перекрестилась на храм и положила низкий поклон — откуда только взялась в ней такая легкая гибкость…

— Уж свадьбу ее назначили. На второе августа. А Манька-злодейка взяла — и в одночасье ее Митьку-то и отбила! Околдовала мужика! Это дело известное. Тут ведь… Кто только по тропинке-то по той не ходил? Проторенная тропинка — испокон веку в этих краях этим ходом хаживали.

— Как ходом, бабушка?

— Известно каким! К колдуну! За приворотным зельем. Кого хошь могут к тебе присушить, а надоел — так и прочь прогнать! И то еще самое безобидное. Я вот боюсь, как бы Инка хуже чего не сделала… Сохнет ведь Маринушка, жизнь из ней утекает. Да. То-то вот и оно… — Старуха смолкла и в землю потупилась.

— А что же батюшка ваш, ничего с этим сделать не может? Разве не существует против колдовства никаких церковных обрядов? Особых молитв? Должна ведь быть от такой беды православная защита?

— И-и-и, миленькая… — старуха подняла на нее помутневшие глаза — в них стояли слезы. — Для того еще вера нужна — крепкая вера, чтобы в церковь за этим прийти. Нужно себя превозмочь, во всех грехах своих, которые от рожденья от самого, слезно покаяться. Ничегошеньки не скрыть. Поститься, молиться, что ни день. Батюшку слушать. Если надо, епитимью, которую на тебя наложат, принять. Это работа, милая, а кто в таком деле — душевном — работать захочет? Нынче как? Раз — повернули кнопочку — и телевизор тебе! Программы разные. Интересно! Опять же, город близко. А там — чего нет?! А это — церковной жизнью по правде жить, на ней стоять — нет, это не для попрыгунчиков. А нонче все прыгают — с одного на другое. Вот так!