Хотел бы он как-то облегчить долю Кэтрин, но, увы, сие не в его власти. Только время поможет ей забыть этот кошмар и снова стать счастливой.

Доминик насупился. О каком счастье речь? Едва ли можно назвать счастливым уготованное ей существование. Без детей. Без любви… Впрочем, в глазах света она должна выглядеть вполне благополучной женщиной: прекрасно обеспеченной, обладающей немалой властью.

Дом в Грэвенвольде и земли в Арундейле — этого достаточно, чтобы не скучать. А маленький Янош может занять в ее сердце место, которое могло бы принадлежать ее детям. Детям, которых не будет, потому что так решил он, Доминик. Он отказывался представить себе, что она забеременеет от другого. Именем Сары-ля-Кали клянется он, что этого не допустит! Уговор дороже денег — придется ей смириться и выполнять условия.

Оставалось молиться, чтобы он, Доминик, смог выполнить им же данный обет.

Едва ли Кэтрин могла бы связно рассказать о похоронах, осталось лишь туманное воспоминание о скорбной мессе у могилы на фамильном кладбище в Лэвенхэме. Эдмунд, сын брата ее отца, должен был быть похоронен в Нортридже или Арундейле, но об этом Кэтрин тогда не задумывалась. Эдмунд сам привел себя к столь печальному концу, но у него остались близкие — жена и сын, которые не были ей безразличны, а значит, ради них Кэтрин должна была хранить молчание.

Единственное, что она могла сейчас сделать для вдовы, — проводить с ней побольше времени, утешать ее в скорби. Вновь и вновь Амелия просила у нее прощения за зло, содеянное ее мужем, и вновь и вновь Кэтрин заверяла бедную женщину, что той не в чем себя винить. В конце концов подруги зарыдали вместе, впервые за много месяцев Кэтрин дала полную волю слезам, и слезы эти были целительными, очищающими, смывающими горечь, накопившуюся на сердце, слезы не только по предавшему ее брату, но и по собственной загубленной жизни, слезы женщины, принужденной выйти замуж за человека, который не любит ее, слезы неразделенного чувства.

Горькой была память о похоронах, но не менее болезненными стали и воспоминания о том, что должно было быть ее первой брачной ночью. Мужа не было с ней. Доминик провел ночь в комнате, смежной с холлом, внизу, объяснив присутствующим, что уважает траур супруги.

Но Кэтрин знала правду. Эта ночь была только первой в череде тысячи других, как две капли воды похожих на первую. Который раз Кэтрин спрашивала себя, о чем думал дядя, видя такое к ней отношение мужа. Она замечала и недовольно поджатые губы Гила, и тяжелые взгляды, которые тот бросал на Доминика, и его виноватые глаза, когда он смотрел на нее.

Кэтрин спрашивала себя, не пожалел ли дядя о своем решении, но что-то в его поведении говорило ей, что он еще надеется на лучшее. Она знала, что Гил продолжает верить в то, что Доминик сменит гнев на милость и станет Кэтрин настоящим мужем, таким, какой нужен ей.

Кэтрин от всей души хотела бы найти в себе веру, чтобы разделить убеждения дяди. Но она знала Доминика гораздо лучше, чем Гил, знала его желчность и его решимость.

Он поступит так, как решил, и никогда себе не изменит.

Сразу после похорон Доминик посадил Кэтрин в свой экипаж и увез из Лэвенхэма к себе — туда, где отныне ей придется жить. Путешествие никак нельзя было назвать приятным. Они говорили мало, лишь изредка обмениваясь короткими репликами, и напряжение росло с каждым днем. Ночи в дороге проходили именно так, как представляла себе Кэтрин — Доминик делал все необходимое, чтобы она чувствовала себя комфортно, и не более того.

Атмосфера отчужденности между ними усиливалась. Такого никогда раньше не было. Проявления формальной вежливости доходили до абсурда.

— Вам не холодно, мадам? — спрашивал он время от времени, или: — Вы не голодны, миледи?

Он подавал ей руку, изредка улыбался, но глаза его оставались холодными и далекими. Безупречность его манер злила Кэтрин, доводила до бешенства. Ей хотелось залепить ему пощечину, схватить его и трясти, пока не рассыплется в прах стена холодной отчужденности, которой он окружил себя. Какими бы ни были его чувства к ней, им предстояло прожить вместе до конца дней, и эту жизнь надо было сделать по меньшей мере выносимой.

Но она молчала, невольно подыгрывала ему и вела себя, как положено леди.

На третий день пути они достигли Грэвенвольда — огромного поместья в холмистой долине Бакингемшира. Дом из серого камня высотой в четыре этажа выглядел впечатляюще снаружи, но внутри оказался холодным и затхлым. Что за хозяин жил в нем? Был ли он столь же угрюм и мрачен, как и его жилище? Станет ли таким же и Доминик?

Привратник взял ее плащ, и Доминик представил Кэтрин прислуге. Кажется, все были приятно удивлены появлением столь обаятельной хозяйки.

Вперед вышел весьма пожилой слуга:

— Добро пожаловать домой, миледи.

Слуга, весь в старческих пятнах и вздувшихся венах, едва держался на узловатых ногах. Казалось чудом, что он еще способен передвигаться.

— Это Персиваль Нельсон, — сказал Доминик, — мой слуга и друг.

Возможно, из уст другого такое представление прислуги показалось бы удивительным — маркиз признается в дружбе со слугой, — но Кэтрин нисколько не удивилась. Для цыгана не существовало человека ниже его, разве что им мог оказаться аристократ гаджио.

— Зовите меня Перси, миледи, — сказал старик. — Меня все здесь так зовут.

Кэтрин улыбнулась в ответ:

— Приятно встретить здесь друга Доминика.

Статный пожилой привратник, стоящий чуть поодаль, деликатно покашлял, и Перси, слегка поклонившись, отступил.

— Блатбери познакомит вас с остальными слугами, — сказал Доминик, обращаясь к привратнику, которого успел представить Кэтрин раньше, — а я должен идти.

Кэтрин вымученно улыбнулась:

— Понимаю.

— Мое почтение, — вежливо поклонился Доминик и ушел.

Вот так все начиналось, так и пойдет впредь. Вся жизнь — череда унылых дней без всякого человеческого, участия. Только раз в жизни испытала она такое отчаяние — в ночь, когда проснулась на корабле, увозящем ее во Францию. В ту ночь, когда ее продали цыганам. И то их грубое обращение было в чем-то даже лучше того, что выпало на ее долю сейчас.

Думая об одиноком и безрадостном существовании, том существовании, которое теперь составляло ее будущее, Кэтрин последовала за слугой наверх. Звуки ее шагов гулким эхом отдавались в каменном склепе, ставшем отныне ее домом. Соберись, повторяла она себе. Учись не замечать плохого и думать о лучшем. Учись извлекать из жизни самое лучшее, какой бы мрачной ни казалась перспектива. Он никогда не простит ей того, что она принудила его к браку, и она с самого начала должна была понимать, что ее ждет.

И вновь и вновь, который раз за эту мучительную неделю, Кэтрин силилась убедить себя в том, что надо смириться, принять жизнь такой, какая она есть, раз не в ее силах изменить обстоятельства, и ей почти удалось справиться с отчаянием. Между тем привратник провел ее мимо спальни хозяина в комнату, расположенную в южном крыле.