Крестовые походы возникли раньше академий неоплатонизма, имели дело вовсе не с тем римским язычеством, что гуманисты Флоренции, и симбиоз государственности, возникавший среди рыцарственных дворов гибеллинов, был иным, нежели во Флорентийской республике, в морских республиках Италии, в Болонье и Анконе. Д’Эсте – не гвельфы и не гибеллины; помимо того, что указом Бенедикта партии папистов и имперцев как бы упразднены (на деле такое нереально), семья д’Эсте зависит и от Рима (пока их статус правителей не вполне легален, они должны получать мандат «викариев» Феррары от папы), и от императора, поскольку мечтают перейти из маркизата в герцогство. Эта достаточно характерная тактика не меняет главного: Феррара – авторитарное государство, в котором политические дебаты, касательно самоопределения человека и типа социальной власти, не ведутся.

Идеология дворов подчас напоминает ту византийскую эстетику, с которой западное христианство порвало. Идеология имперского христианства пользуется религией Иисуса, но белка на красном шнурке далеко не убежит.

4

Шекспир в «Буре» описывает неаполитанского короля Алонзо и его сына Фердинанда, гостя волшебника Просперо. Бытует представление, будто Шекспир для своих комедий выбирал место наугад (Арагон, Неаполь, Верона, Арденнский лес), такое место, о котором никто слыхом не слыхивал. Однако король Неаполя Альфонсо V Арагонский существовал в реальности, его портрет рисовал Пизанелло, а у короля Альфонсо действительно был сын Фердинанд I (Ферранте). Реальный Альфонсо и впрямь был королем известным, его прозвали Великодушным за непомерные траты на искусство. Правда, Альфонсо Великодушный прогнал из Неаполя другого короля, Рене Доброго, человека неординарного – но таковы причуды политики. Сын Альфонсо Великодушного, принц Ферранте, был кровопийцей, стал отвратительным диктатором; зато сам Альфонсо предлагал гуманисту Джаноццо Манетти дискуссию о жизненном предназначении человека. При дворе Альфонсо Великодушного должность королевского секретаря занимал жовиальный Антонио Беккаделли; пышность соседствовала с игривыми забавами – то был двор амбициозный. При неаполитанском дворе написан трактат Валла «О подложности Константинова дара», оспаривающий догмы церкви, а принц Ферранте трупы казненных мумифицировал и рассаживал в зале дворца – Шекспиру было где подсмотреть противоречия ренессансных нравов. Король Рене Добрый, у которого Альфонсо отобрал Неаполь, удалился в Прованс и жил уединенно в Эксе, держа при себе небольшой рыцарственный двор. И это обстоятельство также описано в другой пьесе Шекспира – «Как вам это понравится»: в комедии рассказано о том, как изгнанный герцог удаляется вместе со своим поэтическим окружением в Арденнский лес. Читая пьесы Шекспира, можно следить за историей южных королевств; комедии Шекспира – это северная мечта о Ренессансе. Как и многим северянам, Шекспиру атмосфера южных дворов Италии XV–XVI вв. казалась сказочной: в итальянских королевствах видели гармонию университетской учености и романтики средневековых легенд, видели чудесное сочетание искусства, любовной лирики и рыцарской куртуазности. Манит не столько флорентийский диспут академиков, сколько быт трубадуров, рыцарей цветущих садов. Альфонсо Великодушный, Лоренцо Великолепный, Рене Добрый, маркизы д’Эсте, создавшие «великолепную эпоху» – этих правителей величали гуманистами. В образах Гамлета, Ромео, Отелло, Просперо – и вплоть до Бенедикта и Петруччо – Шекспир слил понятия «ученость» и «рыцарственность». Персонажи наподобие Ульриха фон Гуттена или Пико делла Мирандола, рыцари и гуманисты в одном лице, сделали художественный образ рыцаря – реальностью. В картине Витторио Карпаччо «Молодой рыцарь на фоне пейзажа» (1510, Музей Тиссена-Борнемисы) нарисован именно такой образ рыцаря-гуманиста: воин в латах на фоне весеннего сада, под ногами у него цветы, в руке меч, а нежное лицо можно счесть идеальным ликом гуманизма, хотя гуманист вооружен. Характерно, что существует несколько версий по поводу того, какой именно из рыцарей Италии запечатлен – настолько лестно каждому роду выглядеть столь гуманно и воинственно.

При дворе д’Эсте, как и при бургундском дворе, беседы о геральдике играют ту роль, какую при дворе Лоренцо играют диалоги о неоплатонизме. Абстрактные метафизические дискуссии в Брюгге, Лилле, Дижоне не ведут; книгочеев привлекают, дабы сочиняли «зерцала рыцарства» для воспитания молодого герцога (Жорж Шателен, «Восхваления подвигов и славных деяний герцога Филиппа, который называет себя великим герцогом и великим львом»). Для Карла Смелого составляют по-французски «Жизнь Александра», полюбилась герцогу «Киропедия» Ксенофонта, которую трактуют как рыцарский роман. Карл Смелый вводит иерархию в войсках наподобие персидской, в поведении с придворными равняется на Кира. Для Борсо д’Эсте придворный гуманист из Константинополя, Гуарино да Верона, переводит отрывки из «Метаморфоз» и затем – переводит французские рыцарские романы. Герцог Борсо (император Фридрих сделал маркизат герцогством) латынью не пользовался, употреблял феррарский диалект, требовал, чтобы на этот язык переводили рыцарские романы. Двор Феррары, подобно Бургундскому, славится турнирами. Обаяние рыцарской идеологии велико; ее влияние сравнимо с влиянием проповеди, тем паче, что рыцари служат (во всяком случае, декларативно) делу Христову. Предполагается, что рыцари, забывшие себя в битве за Гроб Господень, олицетворяют христианскую мораль; их прочие подвиги/куртуазные манеры/обеты верности/турнирные правила как бы обрамляют главное, подобно клеймам, что обрамляют икону. Такие характеры, как Баярд, Уильям Маршал, Бертран де Борн, Жильбер де Ланнуа, Арно де Барбазан – при куртуазных рыцарских дворах прославлены более, нежели Бернардино Сиенский или Николай Кузанский; правда, далеко не все рыцари – крестоносцы; и не все рыцари блюдут кодекс чести. Род д’Эсте – этику и этикет рыцарства ставит крайне высоко, но в Крестовых походах маркизы не отмечены, в боях за Палестину не участвовали. Рыцарская мораль Феррары – это просто мораль сюзерена, укрепление иерархии государства, идеология.

При феррарском дворе созданы рыцарские эпосы; три поэта: Боярдо, Ариосто, Тассо – создают монументальные произведения. Фабула долгих поэм запутана; персонажи дублируют друг друга; приключения повторяются, один и тот же аргумент звучит в устах враждебных характеров – но, как и текст «Метаморфоз», рыцарский эпос предполагает не столько чтение, сколько пребывание внутри такого текста, где понятия «добра» и «зла» не императивны, но присуждаются как награда за деяния. В эпосе Боярдо и Ариосто мотивы у сарацинских и христианских рыцарей одни и те же, поступки столь же бессмысленны, сколь отважны и авантюрны. Одной из внешних целей сочинения Боярдо (отчасти и Ариосто) является прославление рода д’Эсте – подобно тому, как рисуется усилиями лучших миниатюристов генеалогия, пишется своего рода «Энеида» для Феррары. Это задним числом созданное обоснование власти (подобно тому как Эней выведен Вергилием как основатель Рима и предшественник Августа), присовокупление деяний д’Эсте к подвигам Роланда имеет исключительно идеологическую цель; щедрые метафоры заставляют читателя верить в то, что рыцарство д’Эсте находится в пантеоне славы.

Рассуждения о рыцарском кодексе и вообще о военной чести хорошо предварить цитатой из Брехта. В «Разговорах беженцев» один из героев советует (саркастически, разумеется) при начале военных действий забрасывать мирное население в тыл противнику, чтобы заботы по содержанию никчемного народа во время войны легли на плечи врага. Макабрическая шутка не расходится с реальностью. Во время осады французами замка Шато-Гайяр французский гарнизон отослал из замка укрывшихся там горожан – около двух тысяч лишних ртов, мешавших обороне. Англичане беженцев не пропустили, несчастные провели в замковом рву всю зиму; речь идет о Нормандии. Большинство умерло от болезней и голода, после того как съели случайных собак, павших лошадей, которых свалили в ров, и младенцев, родившихся в этом аду. Ужас в том, что формально войны ведутся ради защиты отечества, населения, именно этих бесполезных в ратном деле людей. Мирных граждан принуждают содержать армии, налогами выжимают средства для содержания военной машины, которая сперва доводит их до нужды, а затем и умерщвляет.