Всякий крестовый поход начинался с еврейских погромов еще в Европе. Альберт Аахенский, хронист Первого крестового похода, рассказывает об истреблении семи тысяч евреев в Майнце, включая женщин и детей, и это было регулярной практикой, а вовсе не одноразовым кошмаром. Еврейские погромы – частный случай регулярной бесчеловечности, присущей рыцарскому сословию. Пленных убивали, отрубали им руки (Филипп Добрый, благородный Бургундский герцог, практиковал отрубание кистей рук), расстреливали из луков (как в битве при Азенкуре), сжигали в башнях, пытали зверскими способами (крысиная пытка, столетия спустя описанная Оруэллом, но во время Столетней войны практиковалась без всякого Министерства Любви). Трупы чумных животных перебрасывали через стены замков для распространения эпидемий, рейды по тылам противника, чтобы сжечь деревни, истребить крестьян и тем самым разрушить вражеское хозяйство – это не преувеличение, это обычай. Стратегия уничтожения деревень (chevauché, «скачущий», можно перевести как «рейд по тылам противника»; считалось, что резня мирного населения подрывает экономику), по мнению хронистов, действеннее, нежели осада крепостей. Сельское хозяйство – единственная опора государства противника, стало быть, резня населения и уничтожение урожаев приравнены к военным действиям. Тактике «шевоше» противопоставляли тактику «выжженной земли», то есть уничтожения посевов и деревень еще до прихода врага, дабы лишить противника объекта грабежей. Участь крестьян оставалась одинаковой и в том, и в другом случае. Столетняя война (в это время работают Жан Фуке, братья Лимбург, Ян ван Эйк и прочие гении) – это не турнир, но резня мирного населения. На фоне этой резни возникают французская риторика и иллюминированные манускрипты. И если кватроченто удалено от ежедневного живодерства, то про бургундскую живопись сказать так невозможно. Зритель восторгается проницательным взглядом, подмечающим, как завернулась виноградная лоза, как ласточка слепила гнездо под далекой крышей, но этот взгляд мастера не остановился на выжженных селах; сведений об этом в картине нет. Из многодельных полотен живописцев бургундского двора нет возможности узнать о гентском восстании, о восстании в Брюгге, о кабошьенах в Париже, о восстании бандитов-тюшенов, о кровожадной Жакерии, о восстании Этьена Марселя, о так называемых живодерах. Герцог Жан Беррийский, наместник Оверни, чьим «Великолепным Часословом» мы любуемся, прославился живодерством; король Карл V письменными приказами безуспешно пытался останавливать самоуправство брата. Буколические крестьяне, подрезающие виноградные лозы (миниатюра братьев Лимбург), – знают ли они, что их соседей убили? Впрочем, глядя на квадраты Казимира Малевича, мы редко спрашиваем, как проповедь казарменного быта соотносится с практикой военного коммунизма.

Умберто Эко, рассуждая о французском и бургундском искусстве той поры, пишет: «Я рассматривал “Великолепный Часослов” и одновременно читал Хейзингу, его “Осень Средневековья”. Я жил утонченностью и неповторимой томностью угасающей эпохи…» Пожалуй, единственное, что не следует делать, рассматривая «Великолепный Часослов герцога Беррийского», – это читать параллельно Хейзинге, пленяясь рыцарской фантазией – продуктивнее одновременно с рассматриванием «Великолепного Часослова» читать Франсуа Фавье, описывающего зверства Жана Беррийского, прозванного в народе «раджой» и «тираном». На миниатюре в Часослове, сопровождающей месяц январь, видим хозяина празднества, упитанного герцога Пуату, Оверни и Берри, в расшитых цветами одеждах. Подле герцога золотом выведены слова «Приходите, приходите!»: историк предполагает, что на праздновании Нового года велись секретные переговоры с англичанами; герцог предает союзников. Братья Лимбург изобразили в миниатюре самих себя, гордясь соседством с меценатом. Здесь же и епископ Ажена Симон де Крамо; епископ знаменит договором с «тюшенами» (движение лесных бандитов). Если учесть, что тюшенат открыто выступал на стороне англичан в Столетней войне, то на миниатюре изображен паноптикум взаимных предательств. Тот же герцог Беррийский присутствует в торжественном шествии избранных нобилей в знаменитом Гентском алтаре, живописующем праведников. Знаменитый Дю Геклен (Bertrand du Guesclin), образец рыцарства (его облик мы представляем по миниатюрам Фуке из «Великой французской хроники», по сочинению трувера Ковалье, и в качестве образчика доблести его вывел Артур Конан Дойл в книге «Белый отряд»), охотно пользовался услугами банд (так называемых компаний) в истреблении мирного населения. Рыцарская культура была известна жителям герцогства Бургундского не по сказаниям труверов: самый знаменитый рыцарь Жак де Лален, объехавший христианский мир в поисках достойного противника, лучший боец Европы, Bon Chevalier sans peur et sans doubte, принимает участие в кровавом подавлении восстания в Генте в 1453 г. Доблесть такова, что рыцарь в одиночку убивает двенадцать фламандских ополченцев; перебито около двадцати тысяч горожан Гента; подвиги Жака де Лалена увековечены в хронике Шателена. Характерно оружие бургундского рыцаря – скажем, у короля Артура был меч Эскалибур, у бургундского рыцаря излюбленным оружием был «полэкс», секира, где с одной стороны топор, с другой молот, венчает древко наконечник копья, а влево и вправо отходят длинные острые шипы. Оружие изощренной жестокости требует виртуозного обращения. Жак де Лален организует интернациональный турнир, которому дает имя «Источник слез». В течение нескольких лет «Источник слез» (или «Фонтан слез») занимает одно из центральных мест в развлечениях бургундского двора. Трудно удержаться от сопоставления: фонтаны в «Саду земных наслаждений» Босха, язвительной пародии на бургундский двор, – напоминают об «Источнике слез».

Трудно вообразить, что Гуго ван дер Гус, уроженец Гента, живший и работавший в Генте, не был знаком с восстанием 1453 г.: когда гражданское ополчение было перерезано бургундским рыцарством, художнику было двадцать три года. Спустя двадцать лет, в 1472 г., именно Гуго ван дер Гус участвует в оформлении декораций по случаю въезда нового Бургундского герцога, Карла Смелого, в усмиренный Гент. Город снова встречает герцога бунтом, но нет ни единой картины (ни у ван дер Гуса, ни у Петруса Кристуса), описывающей эти столкновения. Никаких изображений не существует, помимо миниатюр в манускриптах хронистов.

История Столетней войны (то есть история людей, которые соткали явление Северного Ренессанса) отличается пунктуальной жестокостью, своего рода пуантилизмом зверства, внедряющего боль в каждую точку человеческого существования. Когда войска Карла VIII вошли в Италию, то зверства французской армии в отношении крестьян потрясли итальянцев: вообразить такое по отношению к гражданскому населению итальянец не мог. Впрочем, маркиз Лионелло д’Эсте (тот, кто приглашал ко двору прославленных гуманистов) отличался страстью к публичным казням, а сохранившиеся подземные темницы, укрепленные его преемником Борсо, посетитель может оценить и сегодня.

Рыцарский кодекс – это избирательная мораль, не имеющая общего с христианской. Решающим аргументом против рыцарского этикета как нравственного мотора общества является то, что христианский императив не подвержен мутации, а мораль партийной принадлежности мутирует в связи с изменением идеологии двора. Филипп де Коммин и Филипп По расстаются с рыцарским орденом Золотого Руна и, перейдя в подчинение противника Бургундии, французского монарха Людовика II, становятся членами ордена Святого Михаила. Корпоративная этика не страдает: рыцарь остается рыцарем при любом дворе; этика не универсальна.