– Государь! – воскликнул Буриу. – Когда ты повёл нас воевать, мы думали, что король будет воевать вместе с нами. А теперь ты говоришь, что подмоги не будет?

– Почему же не будет? – отвечал румынский государь и досадливо вздохнул. – Когда-нибудь она придёт, только вот, думается мне, что нарочно её ждать не следует.

– Государь, дозволь съездить к королю! – Буриу, казалось, готов был уже выбежать вон, чтобы вскочить на коня. – Дозволь, государь!

– Я смотрю, ты везде успеть хочешь, – усмехнулся румынский государь. – А кто же будет над конницей начальствовать, если ты уедешь?

– Прости, государь, – смутился Буриу. – Не привык я пока мыслить себя во главе конницы. Пока мы не знаем, что с Молдовеном, не могу я считать эту должность своей. Умом-то понимаю, что на войне если уж кто пропадает, то обычно насовсем, но…

– Скоро мы узнаем, что с Молдовеном, – перебил его Влад.

– А как же быть с королём? – тихо спросил Буриу.

– Да, государь, – подхватили другие бояре. – Выбери кого-нибудь из нас, кто к нему поедет.

– А может, нам послать людей заодно и к брашовянам? – опять начал кривиться Влад. – Может, спросить их, куда запропастились четыре тысячи воинов, которые согласно договору должны прибыть к нам из Брашова в случае войны с турками?

– Из-за такой малости, как четыре тысячи, незачем унижаться, – наперебой отвечали бояре. – А вот с Матьяшем – дело другое. Войско у него велико. Нам серьёзное подспорье.

Влад собрался уже напомнить своим боярам, что Матьяш ещё нигде толком не воевал, поэтому его войско не может служить серьёзным подспорьем в бою, но тут в комнату вошёл Войко. Лица бояр сразу сделались строгими, а Войко молча поклонился.

– Что? – глухо спросил государь.

– Плохо, – плечи у Войко ссутулились, и от этого вся его богатырская фигура будто уменьшилась. – Как мы и думали, Молдовен попал в руки к поганым, но я не сумел ему помочь. И остальным нашим братьям не сумел.

– Их казнили?

– Султан не захотел меняться, – продолжал рассказывать Войко. – Я предлагал и так, и эдак. Я сказал ему и про Хамзу, и про Юнуса, и про других знатных пленных, которых мы захватили зимой, но Мехмед не проявил участия к их судьбе. Султан сказал, что такие нерадивые слуги, как Хамза и Юнус, ему не нужны.

– А ты?

– Тогда я спросил – может быть, султан хочет получить в обмен что-то другое?

– А Мехмед?

– Он ради любопытства спросил, что я хочу предложить. Я сказал, что мы можем расплатиться деньгами, а можем обменять людей на скот. Я сказал, что воинам султана наверняка будет приятно вновь отведать свежей баранины. Султан же ответил, что в деньгах не нуждается, а в котлах у его воинов сейчас предостаточно мяса. Он сказал: «Ваши разбойники прошлой ночью попортили нам много коней и верблюдов». Да, Мехмед так и сказал, что мы разбойники, а не воины, и что он изничтожит всю нашу шайку. Он предложил мне посмотреть, как это будет.

– На примере наших людей?

– Да. Их всех обезглавили. Прямо у меня на глазах, чтобы я мог рассказать тебе.

– Так рассказывай, – руки Влада сжались в кулаки.

Войко молчал.

– Как умер Молдовен? – продолжал спрашивать князь.

– Умер весело…

– Упокой, Господи, душу раба Твоего, – сказал Буриу и перекрестился, а его примеру последовал государь и остальные присутствующие. Шапок снимать не потребовалось, поскольку на совете все и так сидели с непокрытыми головами.

По словам Войко, за казнью наблюдало всё султаново войско. Пленных, у каждого из которых руки были связаны за спиной, выгнали на поле перед лагерем. Казнили одновременно по трое. Молдовену выпало умирать одному из трёх первых.

– Смотри, – сказал Войко султан, гордо восседавший на коне и облачённый в праздничный золочёный доспех, – вот так это случится и с остальными вашими людьми. Они будут стоять, как стадо баранов, а мы будем хватать их по отдельности и резать.

Пленники стояли понурые. Они поглядывали в сторону Войко, понимая, зачем он приехал, и что государь Влад не забыл о них, но в то же время ясно было и то, что Мехмед от выкупа отказался. Кое-кто из пленных всё же держал голову прямо и, глядя на боярина, стоявшего рядом с султаном, будто просил: «Передай от нас нашим братьям последний привет».

Меж тем два воина-турка уже выдернули Молдовена из толпы и быстро потащили к тому месту, где стоял палач с большой тяжёлой саблей наготове. Молдовен сам идти не хотел, поджимал ноги так, чтобы они не касались травы, и повисал на руках у турок – пускай поганые потрудятся, попотеют! Его примеру следовали и двое других пленников, которых тоже ожидали палачи. Вдруг Молдовен, в очередной раз повиснув на руках тех, кто его тащил, оглянулся на толпу своих товарищей и, желая их ободрить, принялся горланить песню – первую, что пришла на ум:

Песня была хороша потому, что не имела конца. По замыслу неизвестного автора, жаворонок попадался, вылетал из клетки, снова попадался, снова вылетал, и эта бесконечная история делала его бессмертным. Однако на поле перед турецким лагерем, прозвучав неполные два раза, песня оборвалась.

Трудно было сказать, что чувствовали пленники в толпе, ведь голос, замолчавший на полуслове, стал символом смерти – символом более страшным и явственным, чем отрубленная голова, покатившаяся по траве.

Турки же остались безразличны. Они уже выбрали следующих троих, но вдруг один из тех, кого тащили на казнь, тоже знавший историю нахального жаворонка, запел вместо Молдовена. Теперь эта песня, которую при других обстоятельствах можно было горланить сколь угодно долго, пока не надоест, приобрела новый смысл – стала оружием в битве, которая ведётся даже со связанными руками и даже тогда, когда всё уже, кажется, кончено. Ведь человек не умирает, пока звучит его песня, даже если голова уже слетела с плеч.

Закончить новому певуну пришлось почти на той же строке, но продолжение последовало без задержки. Кто-то подхватил, тут же принялись подпевать соседи, и вот набрался целый хор жаворонков. Турки не понимали смысла песни, но теперь уже смекнули, что в ней издёвка, поэтому хватали и тащили на казнь тех, кто поёт, а молчунов не трогали.