вынужден оставить свой пост и, что было зловещим предзнаменованием, его заменил человек, только что председательствовавший на судебном процессе по Шахтинскому делу. В 1929 году Луначарский лишился поста народного комиссара, его властные полномочия сошли на нет, и в 1933 году он был назначен послом в Испанию.

То, что Луначарский терял свое влияние – а вместе с ним силу и возможность оказывать покровительство, – получило отражение в нарастающем пафосе писем, которые Волошин писал ему в начале 1930 года. Волошин писал ему дважды, второй раз – потому что не получил ответа на первое послание. После этого он, похоже, больше не предпринимал новых попыток обратиться к Луначарскому. Эти два письма ясно иллюстрируют как распад сети покровительства, позволявшей Волошину если не процветать, то, по крайней мере, выживать, так и потенциальные последствия для тех, чьи сети распадались подобным образом. Первое письмо, датированное 18 февраля, начинается со ссылки на общего знакомого, который, по словам Волошина, только что написал ему, упомянув, что Луначарский по-прежнему высоко его ценит. Далее он сообщал, что во властных кругах и в ЦЕКУБУ у него почти не осталось знакомых, и добавлял – это может показаться несколько нелогичным, хотя на самом деле это не так, – что это, несомненно, связано с досадной и неточной статьей о нем в новой советской энциклопедии. Далее он писал, что уже полгода не получает никакой поддержки от ЦЕКУБУ Пособие, выплачиваемое ЦЕКУБУ, было его единственным источником финансов, поскольку приезжавшие в «Дом» останавливались в нем бесплатно; он не получал деньги за свои акварели; и он долгое время не мог опубликовать свои сочинения. Проблема, которую он пытался решить, заключалась в том, что недавно (в декабре прошлого года) у него случился инсульт, и врачи советовали ему уехать на лечение. Может ли Луначарский помочь в этом? [Волошин 2003–2015, 13, II: 136–137].

Затем Волошин переходил к вопросу о том, что будет с домом после его смерти. «Местные власти» не отказались от намерения завладеть им, но Волошин надеялся, что дом сохранят и что после его смерти он будет использоваться в тех же целях, что и сейчас, при его жизни: как мирный приют для писателей и художников. «Почти сорок лет русской культурной жизни прошло через него, целые поколения поэтов и художников здесь учились, творили и осознавали себя. И каждый оставлял здесь творческие следы своего пребывания» [там же: 137]. («Сорок лет» было преувеличением, поскольку дом был построен только в начале столетия.) Волошин хотел передать дом какому-нибудь «многолетнему» – то есть стабильному – учреждению, которое будет поддерживать заложенную им традицию использовать его не для извлечения прибыли, позволяя в будущем поэтам и художникам пользоваться не только комнатами, но и его библиотекой, насчитывавшей 8 000 томов, и архивом, «являющимися ценным документом эпохи» [там же: 138][228].

Второе письмо, датированное 14 апреля, было более отчаянным. Он не получил ответа на первое и писал, что его опасения сбылись: к нему явилась комиссия из трех человек с намерением отобрать у него флигель и превратить его в коммерческое предприятие. Эта комиссия проявила особый интерес к имевшимся у Волошина документам – например, к оригинальному мандату, выданному в 1924 году, по которому дом Волошина по распоряжению Луначарского и Наркомпроса переходил в собственность государства (и подписанному самим Луначарским). Позднее, после ухода комиссии, Волошин выяснил, что ее появление было, вероятно, вызвано публикацией статьи о Луначарском под названием «Кассовое чутье». В ней Луначарского обвиняли в том, что он будто бы роздал часть самых привлекательных дач в Коктебеле (в том числе и дачу Волошина) людям, которые зимой жили в Москве, а летом наживались на них, сдавая комнаты приезжим [там же: 150].

При таких обстоятельствах может показаться странным, что Волошин обращался за помощью к Луначарскому, поскольку было очевидно, что проблема его заключалась именно в том, что Луначарский терял всякую способность поддерживать его в качестве покровителя. Тем не менее в конце письма Волошин заявлял, что необходимо срочно предпринять какие-то меры: последний раз, когда ему угрожали подобным образом, он поехал в Симферополь и там уладил проблему. Теперь же он был слишком болен, чтобы пускаться в путь. В последней строке письма он просил, чтобы Луначарский, если он не может помочь сам, направил его друзей, которые передадут письмо, по правильному пути [там же: 161]. Иными словами, если Луначарский не мог помочь, Волошин хотел, чтобы он передал письмо тому, кто мог.

То ли в результате вмешательства Луначарского, то ли по другому каналу, Волошин все же добился желаемого при жизни. В 1931 году было принято решение передать дом Союзу писателей; чуть больше года спустя он и Мария Степановна встретились с представителями Союза, чтобы обсудить условия дарения. К моменту смерти Волошина он и Мария Степановна переехали на второй этаж дома, а первый этаж находился во владении Литфонда РСФСР, который использовал его в качестве дома отдыха для литераторов, входивших в эту организацию. К тому времени два соседних дома, дачи Юнге и Манасеиной, также были переданы Литфонду для той же цели. Московское отделение Литфонда распоряжалось дачей Юнге и дачей Волошина, а Ленинградское отделение – дачей Манасеиной. Строение за строением дачная колония Коктебеля интегрировалась в государственную систему социального обеспечения и льгот, которая легла в основу зарождающихся отношений между советскими писателями и Советским государством.

М. А. Волошин умер 11 августа 1932 года от астмы, осложненной гриппом и воспалением легких. Мария Степановна пребывала в смятении. По словам ее подруги Лидии Аренс, она бросилась на пол и зарыдала: «На кого ты меня оставил, зачем покинул?» – а затем несколько часов молча лежала, иногда окруженная людьми, иногда прогоняя всех прочь [Аренс 1990: 618]. К вечеру с лица Волошина была снята посмертная маска. Аренс присутствовала при этом и помогала тому, кто ее делал:

Надо было смазать вазелином брови, усы, бороду и края лица у волос и трогать лицо, все время трогать его. Потом был разведен гипс, и начали заливать лицо ровным слоем, с носа на бока. Когда формовщик сказал, что можно снимать маску, то снять ее было нельзя из-за того, что многие волоски из бороды и усов все же попали в гипс и тянулись за маской, не давая ее снять. Лицо разогрелось под гипсом, стали открываться глаза и рот, лицо стало теплое и мягкое. Я занервничала и говорю формовщику, что возьму ножницы и буду подстригать те волосы, что попали в гипс. От этой «летучей мыши» плохо все видно, бегают тени, и