конечно), а за ужином и после него заводились беседы и рассказы» [Рыкова 1990: 514]. В один из таких вечеров она оказалась втянута в спор с Андреем Белым по поводу относительных достоинств русского и западного искусства.

Крик стоял ужасный. Андрея Белого вывести из себя ничего не стоило. Дошло до того, что он сделал тактическую ошибку и принялся орать: «Девчонка! Доживите до моих лет, тогда будете разговаривать!» Этим тотчас же воспользовались две мои приятельницы, еще более юные, чем я, и к тому же принципиальные противницы всяких авторитетов, и тоже подняли крик: «У! Аргументы от возраста! Последнее дело! Позор!» [там же: 516].

И тут вмешался сам Волошин, решительно поддержав их эгалитарный настрой. Как рассказывает Рыкова: «Максимилиан Александрович отнесся ко всему так, словно спор шел между вполне равными сторонами. Как легко было ему высмеять меня (и даже необидно высмеять), а он начал лить свой елей обычным способом и на Белого, и на меня, и вскоре мы затихли» [там же: 516]. Не говоря о том, что это возвращает нас к теме Волошина – миротворца и защитника женщин и детей, мы вновь видим здесь отсылку к одной из ценностей коммунитас, воплощенную в его легендарной личности.

Судя по различным отзывам, Волошин действительно относился к большинству людей с равным и явным уважением и вниманием, что, по-видимому, производило глубокое впечатление. Авторы мемуаров неоднократно упоминают о его приятных манерах, чрезвычайной вежливости, доброте и одинаковом, явно дружеском внимании, с которым он относился ко всем – и к «низам», и к «верхам». Один молодой человек рассказывает, как в составе группы крестьян и других путешественников из низших слоев общества побывал в доме Волошина на экскурсии, во время которой тот продемонстрировал глубокое внимание и вежливость и к нему, и к остальным скромным посетителям, несмотря на их застенчивость, абсолютное молчание и, видимо, невежественность [Смирнов 1990:547–550][223]. Элемент отношений «Я-Ты» также просматривается в описаниях внимательного отношения Волошина к другим. Например, в 1945 году А. П. Остроумова-Лебедева, художница, часто бывавшая в Коктебеле в 1920-е годы, писала:

Максимилиан Александрович к каждому подходил с ласковым внимательным словом. Он умел вызвать на поверхность то самое хорошее и ценное, что иногда глубоко таится в человеке. <…> Волошин был центром, куда все тянулись. Он умел все принять и все понять. <…> Был тонким и глубоким психологом. С кем бы ни встречался, он всегда находил те слова, те мысли, которые позволяли ему ближе подойти к собеседнику и вызвать его на долгую беседу, в конце которой они оказывались, неожиданно для себя, близкими друзьями [Остроумова-Лебедева 1990: 519–520].

У Рыковой мы читаем:

От него исходили спокойствие и мягкость – два качества, весьма прочно утраченные всеми, кто только что прошел через Гражданскую войну. <…> И еще одно: он проявлял к своему собеседнику – кто бы он ни был – глубокое внимание, притом одинаковое ко всем… Как форма вежливости это свойство встречается у людей по-настоящему воспитанных, но у Максимилиана Волошина оно проистекало не от учтивости, а просто было вниманием, как таковым. Каждый человек для него что-то значил [Рыкова 1990: 513].

Во многом подобные рассуждения о вежливом Волошине, который относился ко всем с неким сердечным великодушием, можно рассматривать в контексте традиции «воспоминаний современников» создавать модели соответствующего поведения для интеллигенции, а также формировать ее идентичность. С энтузиазмом восхваляя эти качества Волошина, авторы выдвигали идеалы поведения, альтернативные тому, что многими воспринималось как грубая, примитивная культура поведения советского периода. Подобные фрагменты воспоминаний свидетельствуют чуть ли не об одержимости некоторых мемуаристов тем, что можно было бы назвать «культурностью». Любопытно, что давняя история с Черубиной, направленная против структуры и ставшая насмешкой Волошина над аристократической атмосферой кружка, сложившегося вокруг журнала «Аполлон», была перевернута с ног на голову, когда некоторые мемуаристы (в частности Е. Г. Полонская) стали говорить о нем как о представителе дореволюционной аристократической интеллигенции, а его вежливость воспринимать как культивированную учтивость дореволюционной русской аристократии. Другой мемуарист, описав его «духовный аристократизм», подхватывает: «Если угодно, он был аристократичен даже в самом внешнем, светском смысле слова: его приветливость, его умение вести разговор – умение не только “изрекать”, но и слушать, вся его манера себя держать – обличали в нем прекрасно воспитанного человека». Далее этот автор, явно входя в раж, продолжает: «Особенно характерно было отсутствие тех вульгарных интонационных приемов, той нарочитой аффектации речи, которою малокультурные люди, рядовые обыватели тщетно пытаются искупить бессодержательность своей речи, неумелость и бездарность своего разговора» [Голлербах 1990: 202–503]. Забавная (но не удивляющая) гримаса истории заключается в том, что тот дух вежливого эгалитаризма и, в некотором смысле, сам дух коммунитас, которым так дорожил Волошин, в сознании людей оказался связан с объектами карнавального осмеяния самого Волошина.

Рис. 18. Максимилиан Волошин и его дом в Коктебеле, 1931 год. Архив Вл. Купченко

Таким образом, в кружке Волошина черты коммунитас – театральность, эгалитаризм и отношения «Я-Ты» – были наиболее тесно связаны именно с его личностью. Однако мало признаков указывает на то, чтобы эти качества рассматривались как стимулирующие самопреобразование его гостей. Напротив, учитывая, что мемуары, в которых содержатся упоминания об этих качествах, создавались через много лет после смерти Волошина, можно утверждать, что они в некотором смысле сберегались для нового поколения, поколения «оттепели», которое несколько десятилетий спустя вновь будет переживать новый приступ одержимости духом коммунитас. Все эти качества коммунитас – театральность образа, акцент на внимательность и вежливость как антииерархические проявления, намек на задушевную близость отношений «Я-Ты» – накапливались как составляющие мифов о личности и кружке, для того чтобы возродиться в будущем. Это происходило главным образом благодаря Марии Степановне, которая сделала для описанного в начале этой книги культа личности Волошина больше, чем кто бы то ни было. Однако в то время все это не имело значения. К концу 1920-х годов Волошин столкнулся с совершенно иным: с крушением сети отношений патронажа, которая поддерживала жизнь его кружка.

Глава 9

Распад патронажной сети и смерть Волошина

Один из гостей Волошина, Корней Чуковский, в 1923 году отмечал в своем дневнике, что некоторые жители Коктебеля испытывали к Волошину сильную неприязнь. Этот антагонизм отражал сохранность еще одной дореволюционной культурной модели: иногда у Волошина складывались враждебные отношения с некоторыми соседями. «Интересно, что соседи и дачники остро ненавидят его. Когда он голый проходит по пляжу, ему кричат вдогонку злые