Поднял голову, и вот же он, спасительный рояль в кустах: на холодильнике старая рижская радиола «Дзинтарс», и от нее тоненькая проволочка антенны, вьющаяся к небесам по бревенчатой стене.

Едва нажал клавишу, как в пространстве дачи возникли голоса Бенедиктова, Гайдара. «Ну, стало быть, на „Эхо Москвы“ настроен был Толин приемник», — сообразил Саша, и, едва сообразил, как совсем другие, обогащенные кислородом оптимизма и веры, новости коснулись его жаждавшего слуха. Ельцин в Белом доме. Ельцин зачитывает «Обращение к гражданам России». Ельцин принимает указ за номером 59, где ГКЧП объявляется попыткой государственного переворота!

Наконец-то, наконец! Ельцин не Горбачев, но все же, все же, все же! Фальшивым вождям, их ядовитым планам дан отпор, и еще неизвестно, чья возьмет. Значит, не капитуляция, значит, война, священная и правая, из тех, что раз в жизни должна выпасть на долю любого порядочного человека! Саша вскинулся, волнение охватило его, задевая подушки и кресла, он зашагал по даче. Все лучшие люди там, у Белого дома! Что ж ты-то, Санек? Чего медлишь? Скрылся, боялся, думал пересидеть? Порядочное ты дерьмо. Чего тебе, битому-перебитому после Ирана бояться вообще? Но еще не поздно, еще есть время все поправить. Туда! Закрой дачу, Тольке — спасибо, и туда, к Белому дому!

Решил так, остановился, машинально выглянул в маленькое оконце.

И, завороженный зрелищем, обездвижил.

Сказочно, в облачке сказочной пыли тормознула неподалеку «Волга», и три сказочные незнакомые тени в одинаковых серых костюмах на неторопливых мягких ногах двинулись в сторону дачи.

«Что, кто, за кем? — спросил себя Саша, хотя толка в подобных вопросах не было никакого. — Как вычислили? Как узнали адрес? Кто навел?», — просыпались на него следующие вопросы, ответы на которые возникали в нем мгновенно, со смыслом однозначным и жутким.

Плечистые тени со сказочной легкостью миновали забор и сказочно быстро приблизились к дому, но еще быстрее в его голове взвихрились мысли.

«Толя, Толя, друг сердечный, надежный, верный, столько раз подставлявший плечо, за что ты заманил и продал меня Комитету? За какие медовые коврижки? Что тебе посулили? Однажды ты удачно пошутил в курилке: от народа, сменившего в течение полувека благородный морфий на балдеж от вонючих паров БФ-2, можно ждать только одного: предательства. Поздравляю тебя, друг, ты был прав, но с одной поправкой: твой народ — не мой. Ты не на тех поставил, Толя. А может, Толя, тебя пытали? Ванна с серной кислотой? Выдирание ногтей? Яйца, зажатые дверным проемом? Последнее — вряд ли, кому нужны твои рядовые яйца… Так неужели из-за Светки? Неужели правда то, о чем нашептала мне после свадьбы верная Наташка Кучина: как неспроста ты пялился на Светку и как прилипчиво с ней танцевал? Неужели я проморгал, не заметил, как ты влетел в мою жену, дружок, влетел и — в лепешку? Неужели теперь все происходит так банально, примитивно, по-шекспировски прямолинейно: тихо, чужими руками убрать соперника, чтоб завладеть его женой? Похоже, так оно и есть: когда мы прощались, ты, Толя, всплакнул, ты предавал товарища со слезами на глазах — ты любил, ты страдал и мучился, ты истинный герой Шекспира».

В дверь постучали. И голос раздался вполне реальный и грубый:

— Выходите, Сташевский. Мы знаем, вы здесь.

«Сказка сбывалась. Русская народная, знакомая с детства. В печку суну, изжарю, съем, на косточках поваляюсь. Ужас, внушенный Бабой Ягой, осуществлялся. Эти сказочные типы могут. Есть не будут, но на косточках поваляются охотно. Открывать? Сдаваться?»

Саша замер. Оцепенение. Ступор. Провал.

Стук повторился, и сильно дернули заплясавшую на засове дверь.

Открывать? Сдаваться живьем?

В дверь ломились; понедельник, соседей на дачах нет никого, потому действовали нагло, орали, как на пьянке:

— Игре конец, Сташевский! У нас ордер! При сопротивлении применим оружие! Открывай, твою мать!

«Оружие! Конечно. Вот же оно, ключ-слово! Спасибо, напомнили».

Он кинулся на мансарду и схватил «Сайгу». Снова четко затикали мозги.

«Абзац, ребятишки. Тотальное отступление по жизни закончено. У Ельцина свой Белый дом, у меня — свой: маленький, личный, состоящий из неповторимого меня, моей жизни и моей свободы, и я буду этот дом защищать от таких, как вы, сухоруковых и других козлов». «Зачем тебе в жизни хорошая стрельба, сын?» — спросил меня когда-то папа Гриша. «Вот для чего, отец, для этого момента истины».

Секунда, и вставлена обойма. Секунда, и передернут затвор. Секунда, и дулом карабина звонко выставлено стекло в окошке мансарды. Секунда, и ухнул в пространство остервенелый залп «Сайги». Голоса смолкли.

Саша заметил: тени отступили и укрылись — один за «Волгой», двое — за поленницей дров.

«Толя, ты дал маху; все предусмотрел, старичок, думал, парализует меня страх — ошибся. Не учел, что были лагери, тысячи заключенных и среди них мой дед, не учел, что их жизнь не сгорела впустую, не знал, что среди выстраданных ими мудростей была одна, самая главная, которая вовремя пришла мне на ум: „Страх исчезает тогда, когда начинаешь борьбу“. Одного не могу понять: зачем ты вложил мне в руки карабин?»

Прожужжала и впилась над ним в потолок злая пуля. Пистолет. «Макаров», определил Саша и понял, что, открыв огонь, сказочные герои сделали ошибку. В скоростной стрельбе он не был так силен, как в стандарте, но все же в упражнении «Бегущий кабан» норму кандидата в мастера делал легко; один патрон он уже потратил, шести оставшихся вполне достаточно, чтобы дважды положить каждого из троицы.

Макаровские осы вместе с матом еще трижды, цокая по дереву и разрывая обои, влетали в мансарду. Сашино терпение кончилось.

Веселье мести охватило его.

«Не вы ли начали первыми, ребятишки? Начали давно, когда впервые выдернули меня к Альберту, подставили под Макки, подложили под Мехрибан и попытались моими руками завалить Игоря Петровича. Вы и я — мы так и не смогли договориться; дело дошло до оружия, и вот вы снова хотите меня с потрохами. Я думаю, что заслужил право на ответ».

Не спеша изготовился, как учили когда-то на стрельбище в Мытищах, отсчитал про себя раз-два-три, после чего выдохнул до опустошения, вдохнул и, молниеносно выставившись в проеме, на раз-два-три трижды пальнул по трем соответственно теням.

Одного «кабана» завалил, попал в кабанью ляжку; охнув, гэбэшник упал за дрова.

Последовало несколько ответных мстительных выстрелов по окну, но Саши там уже не было; сбежав по деревянной лесенке вниз, он занял позицию напротив двери: сорвут — он встретит их огнем.

Он ждал, и лента его жизни проносилась перед ним молниеносным фильмом; оказалось, что жизнь была разной: веселой и грустной, умной и глупой, смелой и трусливой, порядочной и не очень — она была живой, она была такой, какой была. Она была его жизнью. Она была.

Но долго стояла тишина. Саша открыл холодильник «Саратов», достал бутылку и крупно глотнул из посудины водки — тишина не нарушалась.